Импульсивный роман

— Гостей, — вдруг твердо ответила Томаса и не ему, а Инне, которая уже прошла в конец коридора. Ответила гордо. Инна остановилась, не войдя в комнату, хотя единственным ее желанием было растянуться поверх одеяла на постели, не переодеваясь даже в халат, а так вот, в дорожной пыли.

Остановилась, потому что в голосе матери были дрожь и значительность и много всего, чего никогда в нем (и главное, в ней самой) не было. Этот тон напомнил Инне день, когда Витюша занял на городской математической олимпиаде первое место и мать сообщила ей об этом. Но и то… Вдруг почему-то увиделась Инне Старуха-Розанчик.

А Томаса сказала:

— Сестра Эвангелина, Улита, из Парижа приехала. — Она так и сказала смешно и длинно — Эвангелина и Улита и еще сказала: из Парижа, а не из Франции.

Олег брякнулся на чемодан и присвистнул:

— Старушка-то розовая, а? Проиграли мы коньяк. Ну даете, тещенька. Прямиком из Парижа? А почему не из Бонна или Лиссабона?

Но Томаса вдруг обнаружила, что не считается с Олегом, и говорила все лишь Инне, видя, как изумилась и растерялась ее всегда собранная и суровая дочь. И за одно это она готова была благословить Эвин приезд.

Ни Олег, ни Инна, конечно, не заметили, в каком состоянии выскочила Розовая Старушка из подъезда (а Розовой-то казалось, что из машины видят и ее слезы, и скорчившуюся от горя фигуру…), и Олег, самый скорый на соображение, не желая замечать тещиной к себе прохладности, а может, и действительно не замечая, крикнул, что надо сестрицу из Парижа вернуть немедля, что же отпускать ее куда-то, а тут они приехали…

Инна сначала похмурилась, как всегда, когда Олег начинал говорить, но, по мере того как в его речах выстраивался ясный и рациональный смысл, благосклонно стала прислушиваться и вскоре подтвердила, что Олег безусловно прав и что пусть сбегает за теткой хоть и до гостиницы, или где там она остановилась. И любопытство говорило в ней. Томаса и сама понимала, что это самый лучший выход из их свидания с Эвой, из того, что они тут наговорили и наворотили. Сейчас Олег приведет Эву обратно, и она тут выспится и отдохнет со своими, а не в пустой гостинице, пустой, как всякое присутственное место для краткого житья. Томаса покраснела: она не узнала, не спросила! — как Эва устроилась, а это первейшая заповедь гостеприимства. Но тут Олег понес насчет того, что Розовую тетку положат на кровать Томасы, а Томаса переедет в столовую на раскладной диванчик. И Томасу как ножом резануло. Она и сама бы Эву положила у себя, не жаль для сестры, но почему это Олег распоряжается ее постелью как своей? Нахально он это сказал, неуважительно. Скор, когда не касается его семьи — Его, Сына, Жены.

Томаса впервые за вечер посмотрела на Олега и сказала ему:

— Верно. Только удобнее ей будет у вас в комнате. У вас и комната современная, и тахта не чета моей кровати. А вы в столовой на раздвижном поспите. Так, по-моему, лучше будет. — И она с вызовом не отводила от зятя взгляда, чего раньше никогда не делала, и рассматривала его загорелое после юга лицо с поголубевшими яркими глазами и почти белыми выгоревшими волосами, отросшими крупными завитками. Она отметила, что небритость идет ему, придает нужную мужскую жесткость его мягкому лицу с неопределенными чертами.

— Тещенька рассудила! Посмотри-ка, Инуль! Мы в столовку после утомительного вояжа, а парижская штучка к нам в спальню! А вы, Томаса Юлиевна, при своих?

Томасой Юлиевной Олег никогда не называл Антонину Алексеевну, зная, что имя это полуправдиво, да и не помнил никто о странном имени бабушки. А раз так сейчас назвал тещу, значит, хотел обидеть и сам обиделся за что-то, не за спальню, скорее за тон «тетеньки» и ее к нему невнимание. У благовоспитанного Олега это было признаком сильнейшего негодования.

— Ну и незачем за Эвой бежать, — сказала Томаса и пошла на кухню, а Инна делала Олегу огорчительно-возмущенные знаки, понимая, как оскорбилась мать.

Олег же на тихие Иннины знаки ответил громко и сердито:

— Да ну вас всех, с вашими тайнами. Нечего строить трагические маски. Пошутить нельзя человеку. Теперь еще Улита-Элита из Парижа. Черт-те что.