Импульсивный роман

— Что с вами? — Голос его прозвучал сухо и раздраженно. А он не хотел этого. — Вам плохо, Эвангелина? — постарался он все же смягчить свой резкий вопрос, произнеся вдруг это дикое имя. Она не отвечала, а смотрела на него, и в глазах ее появились слезы. Так! — Перестаньте, что с вами… — Он дотронулся до рукава ее пальтеца. Она сделала шаг, которого он не ожидал, и головой, лицом, прижалась к его плечу. Он оказался ненамного выше ее, очень высоким он виделся из-за худобы и светлости глаз и волос. Он резко двинулся, желая освободиться от нее, но она истерично-крепко вцепилась в его плечи. Конечно, он мог резким движением отбросить несильные руки Эвангелины, но, рванувшись, он замер. Странно опустело все в нем и затихло, и только хотелось поднять руку и коснуться ее волос, как у чердака, два дня назад. Когда он удивился, как мягки и нежны ее круто вьющиеся волосы. И сейчас его руке хотелось вспомнить эту мягкость и нежность. А Эвангелина, едва прикоснувшись к нему, ощутив тепло человеческого тела, дыхание, жизнь, сильнее прижалась лицом к его плечу, заливая гимнастерку Машина слезами. Его руки все же коснулись ее волос. И сжимали голову ее, пытаясь оторвать от плеча. А она не давалась и все теснее прижимала лицо и плакала все неутешнее. Но тихо. От слез и тепла плеча ей стало казаться, что это и не Машин, а кто-то близкий, давно утерянный и найденный. Ей пригрезился Шурочка и тут же отец и Томаса. Она держалась руками за иллюзии, и потому силой налились ее руки. И только когда ей стало душно от мокрой гимнастерки, она подняла лицо, со всхлипом вздохнула и, не открыв слипшихся от горючих слез глаз, почувствовала близко его лицо. И сухие губы, ткнувшиеся в щеку, мокрую от слез. И все еще с закрытыми глазами, ослабев почти до обморока, она повела головой, и губы их встретились. Наконец. И она узнала, что это такое. Когда целует мужчина. Но как быстро кончилось необыкновенное и непостижимое. Они рванулись друг от друга в страхе. Возвратились издалека, разодрав надвое — единое. Найдя, они тут же откинули друг друга. Боясь. Каждый — своего.

Эвангелина — в силу извечного страха перед первым прикосновением к чуду близости, Машин — оттого что дал слабину, что в такое время начинает глупые шашни с девицей, совсем ему неподходящей, — это не было оформленной мыслью, а рваным туманом носилось в голове. Но четко стояло вот что: красногвардеец Липилин видел, как Машин целовал девицу. Это заставило Машина побледнеть, и без того широкие и светлые его глаза расширились и побелели. Непростительно. Вот это было непростительно! Он, Машин, развлекается, как слизняк дореволюционного покроя. И в какое время! Глаза Машина все белели и белели, уже от бешенства. А Эвангелина, испугавшись вначале, как и полагается невинной девушке, теперь ожила, и мир стал прекрасным и, что удивительно, веселым. И он был заполнен Машиным. Его широкими светлыми глазами, которые светлели и светлели и становились все больше. Это потрясло Эвангелину, и она не дыша смотрела ему в глаза, забыв обо всем. У нее замерло сердце, и она приложила руку к груди, потому что подумала, что умирает и что это тоже прекрасно. Сухое лицо Машина было опалено и необыкновенно красиво. Глаза ее тоже расширились и сверкали восторженно от случившейся с нею любви. Машин видел этот взгляд и не понимал его, потому что думал о другом: КРАСНОГВАРДЕЕЦ ЛИПИЛИН ВИДЕЛ. Видел гимназические сю-сю с девицей. Вот если бы — трах! — и по коням, тогда по-мужски, тогда — ничего. И Машин белел и вздрагивал пред видением любви, которая тоже случилась с ним.

Знать бы Машину, что красноармеец Липилин не стоит у стены и ничего не видит, что делает его начальник, а на гумне тяжко насаживает на вилы душное сырое сено, а внизу стоит Лизавета и беззубо, и добро улыбается. Машину бы знать! Но он не знал и, заправив туго гимнастерку за ремень, не глядя на Эвангелину, которая стояла рядом растерянно и покорно, все еще в пальто и шальке, пошел, кося плечом, по коридору странно тихими шагами в незаскрипевших сапогах. Он уходил. А все в нем ждало, что вот сейчас она заплачет и кинется, стуча каблучками, за ним. Но Эвангелина не бежала, не плакала и не кричала, не звала его. Она поняла, что Машин уходит, но оставалась невестой, девочкой во флёрдоранже. Она не умела еще стать женщиной, бабой, которая, топая и тяжело вздымая пыль, бежит следом за мужиком, воя и плача. И мужик возвращается, снисходительно похлопывает ее по спине и остается. Машин слышал, что Эвангелина не бежит за ним, но все еще ждал. Надевая шинель, ждал до пота в лопатках, когда его окликнут, хотя бы шепотом. Самый малый шепот бы услышал. Но было тихо все. Лился пот по спине, шинель была надета, портупея застегнута, и он готов был и сам обернуться, обернуться и бежать по коридору в диванную и снова почувствовать божественный трепет осуществленной любви. Но яростно насунул шапку и ушел. Липилин потянулся за ним.

Они, как и сюда, шли рядом, только Машин шагал теперь широко и медленно, не огибая дома, а напрямик.