Иначе - смерть! Последняя свобода

Это имя ей шло — худая, ловкая, загорелая до черноты. И что меня поразило: глаза и волосы одного цвета — коричневого с золотистым отливом. Ну, прямо как у героини моего последнего романа — вот это да! Но одета… белые короткие штаны, сандалии и темная майка… А я-то! Недаром она смотрит с таким удивлением: на мне новенький подарок Марго — черный, до полу (до босых ног!) халат-хламида из тонкой шерсти, подпоясанный крученой веревкой; и капюшон я умудрился набросить на голову, когда вышел в пекло. М-да. «Отцы-пустынники и жены непорочны…»

Извинился, ретировался, оделся по-человечески, вышел. Все казалось мне, что ее уже не будет (и не было — так, мираж в пылу творчества). Но она стояла возле той же яблони — белый налив полновесно, прозрачно светился в ветвях — тот же недоверчивый коричневый с золотом взгляд…

— Вы ведь у нас впервые?

— Впервые.

— Хотите посмотреть сад?

— Хочу.

Гордиться мне было особенно нечем — все запущено-перезапущено, — зато всего много. Сорок соток, целое царство птиц и цветов. В беседке, на днях обсаженной шиповником мы по-свойски закурили, я вдруг вспомнил про старика и бросился в дом. Долгие длинные гудки. Странно. Куда его понесло? Прахова уже понесло на тот свет, да я-то об этом не знал. Потом приехали мои с сумками, молодые помчались на озеро, Марго спросила как-то загадочно:

— И ты собираешься завтра читать роман?

— Конечно. Я же обещал. Или для тебя это слишком утомительно?

Она пожала плечами, не удостаивая ответом. А могла бы и удостоить: как последний дурак, я собирался читать про подвиги Прахова в присутствии Марии! Я отключился и величественно удалился почти на сутки в кабинет шлифовать и править и придумать наконец название — оно никак не давалось. Люблю одиночество — и за два года вкусил его полной мерой: и друзья, и близкие вдруг оставили меня в покое.

Но тогда, пятого августа, по традиции был полный сбор. Сейчас в волнении, чуть ли не в слезах, я составляю этот скорбный список.

Леонтий Николаевич Востоков — я сам, сорок три года.

Маргарита Павловна — жена, ровесница.

Николай — сын, двадцать два года.

Василий Востоков — брат, доктор, сорок шесть лет.

Григорий Петрович Горностаев — друг и критик, сорок четыре года.

Алла Сергеевна, Аленька — его супруга, возраст примерно тот же.

Юрий Алексеевич Красницкий, Юра — ученик, прозаик, двадцать пять лет.

Мария Прахова — правнучка, сверстница Коли.

Напоминает милицейский протокол… и почему, собственно, «скорбный»? Все живы-здоровы… Надеюсь, что все.

Глава 2

Мы сидели в беседке, шиповник краснел, вино пламенело, золотился коньячок — и события, о которых читал я, казались совершенно неправдоподобными в зеленом раю на закате. Совершалось проклятие — соратники и их потомки погибали один за другим во временах и пространствах, их «главный» писал оперетки и ждал освобождения, и внимательно слушала последняя, уже последняя оставшаяся в живых, наследница.

Я кончил при свече, восторженный вечер задумчиво переходил в ночь. Гости разошлись и разъехались, а меня наконец отпустило: заснул как мертвый и проспал до одиннадцати.

Между тем на понедельник была запланирована поездка в Москву на два-три дня: в горячке работы все текущие дела были запущены. Я второпях пил кофе на терраске… Марго в атласной белой пижаме нервно прохаживалась взад-вперед.

— Где дети? — спросил я рассеянно.

— Уже уехали. Разве тебя дождешься…

— После такой убойной работы, кажется, человек имеет право… — начал я с непонятным раздражением; вспыхнула нелепая ссора (вообще мы жили мирно: с Марго легко ужиться… да и со мной, если ко мне не лезть). Но такая ярость вдруг прорвалась меж нами, что я произнес неожиданно:

— Давно чувствую, что нам необходимо расстаться, — и внезапно понял, что это правда. — Вот уедет сын…

— Давно? Когда именно? — перебила Марго и остановилась напротив, прислонившись к перилам; великолепнее женщины я не встречал… и не встречу — подумалось с отстраненным бесстрастием.

В кабинете зазвонил телефон. Какая-то баба Маша искала какую-то Машеньку… В конце концов все выяснилось. Я вышел на терраску и сказал с ужасом:

— Прахов умер.

— С каким диагнозом? — поинтересовалась Марго; я подивился ее хладнокровию.

— От разрыва сердца. Я ведь писал о нем.

— Господи, да об этом все давно догадались!

— Баба Маша говорит… ну, из нашего дома, знаешь, ухаживала за…

— Я знаю.

— Почему ты не сказала мне про Марию?

— Разве ты ее не узнал?

— Нет.

Мы пристально смотрели друг на друга.

— Поедешь на похороны?

— Надо. Не люблю, но… надо.

— Последний раз ты хоронил отца.

— А Татьяну, забыла?

— Ах да, еще Татьяна! Они умерли хорошей смертью.

Ну выдала! Какое бессердечие.

— Они? В таких муках?

Я пошел в спальню, оделся. Когда вышел, она все так же стояла у перил.

— Ты не виноват, в реанимации разберутся.

— Уже разобрались, в морге.

— Ты не виноват, Леон. Не ты отвечаешь за убитых, — сказала Марго на прощанье.

(Знамо дело, не я — я всего лишь прозаик.)

Последний взгляд, последнее прощанье — больше я ее не видел никогда. Неужто так? Неужто существует такое понятие — «никогда»?