Иначе — смерть!

Они шли с Вадимом по прямой аллее, влажной от вчерашнего дождя, в золоте и багрянце листопада; селение мертвых пронизывало радостно-равнодушное солнце. Она несла розы, царственно-алые, пылающие, как огонь; он напрасно старался скрыть потрясение от ее слов, грубых и пошлых: «Александр Воронов был моим любовником».

Подошли к проволоке на колышках у кладбищенской стены, он сказал рассеянно (Вадим вообще страдал «щепетильностью» и «щекотливых» тем избегал):

— По старинной примете, из глубины веков, розы на могилу класть нельзя.

— Это почему?

— Шипы пронзят сердце.

— Чье сердце? — уточнила она язвительно и бросила цветы в глинистую грязь; он подобрал, разделил на части и положил к подножию двух крестов.

— «Роза, распятая на кресте», — задумчиво повторила Катя фразу Скупого Рыцаря, которая ее почему-то преследовала, как смерть.

— А, символ любви у розенкрейцеров, — подхватил Вадим в тон… И все-таки решился: — Катя, скажи… в конце концов это главное — ты любила его?

— Нет.

— Тогда все пройдет.

— Никогда. Может быть, из-за меня погибли трое, ты понимаешь? И почему я говорю «может быть»? Я чувствую, что из-за меня.

Он усадил ее на лавочку, сам сел рядом, вглядываясь в фотографии.

— У отца лицо мягкое и доброе, у сына характер выражен резче, решительнее.

— Да, он выследил убийцу. Вот ты говоришь о любви, а мне кажется, я вообще лишена этого дара, у меня все чувства задавлены страхом.

— Чего конкретно ты боишься?

— Например, оставаться одна дома, выйти в подъезд, взглянуть на аптеку напротив. У меня развивается мания преследования.

— Этот страх связан с реальным человеком?

— Да.

— С кем же?

— С Алексеем.

— Ты считаешь его убийцей?

— Не знаю. Глубинный страх, инстинктивный. Но четко я осознала это только вчера.

— Катя, я ничего не знал о твоей, как это говорится, интимной жизни, я виноват…

Она усмехнулась.

— Для меня любовь есть смерть, сказано уже. Я испорчена.

— Брось! Чтоб я никогда не слышал!

— Правильно, нечего распускаться. Тем более — у меня есть железное, непробиваемое алиби.

— У тебя — алиби? Зачем, Господи, Боже мой!

— Сегодня позвонил Мирошников и любезно сообщил, что наши с тобой междугородные переговоры зафиксированы, проверены и полностью меня реабилитируют.

— А что, мы именно в те дни с тобой перезванивались?

— Да, была моя очередь.

— Ну, прямо «очередь»! Я вас обеих люблю и…

— В общем, удача. С Агнией дело обстоит не так чисто, но если я невиновна в тех смертях, то логически…

— Катя, мне тяжело тебя слушать.

— Терпи. Я же терплю.

— Я согласен, — сказал он покорно.

— Знаешь, что еще Мирошников сказал: «Вам очень повезло, что у вас такой надежный друг».

— Какой я друг, коль о тебе ничего не знал, — отмахнулся он. — Значит, вы пришли к выводу, что Агнию сгубило любопытство.

— Не верится. Но зачем-то она поехала за Глебом.

— А если вместе с Алексеем?

— Нет, он не стал бы наводить на нее и, следовательно, на себя. Нельзя говорить об умерших дурно, но я скажу: по-настоящему, Агния чувствовала любопытство только к самой себе. И еще: она меня ненавидела.

— Господь с тобой!

— Это — правда, пусть беспощадная. На последнем уроке вдруг стало ее безумно жаль. Просто так, без причины.

— Если она влюбилась в отставного офицера?

— Не исключено. Очень уж издевательски она о нем отзывалась, что-то прикрывала словами. Может, замуж за него собиралась?

— Обручение со смертью, — произнес Вадим многозначительно, — как писали в «жестоких» романах. Но ведь установлено, что он не мог отравить ее.

«Мог!» — подумала про себя Катя, но говорить на эту тему почему-то не хотелось. Почти чувственно (и сверхчувственно) ощущала она, как вдруг скопились, сконцентрировались их грехи (их всех — в первую очередь ее) и образовали плотный покров, продраться сквозь который к истине, наверное, невозможно.

— Отвлекаясь от «психологии», «символизма» и прочая, — заговорила она бесстрастно, — мы имеем две, так сказать, реальности: яд и ключи.

— Ты ведь отдала следователю черный сосуд.

— Да. Отпечатки пальцев на нем установлены мои и Глеба. И еще чьи-то — очень давние, полустертые, неопределимые. В нем действительно цианистый калий. А сосуды такие уже давно вышли из употребления, во всяком случае, в лаборатории Ирины Васильевны таких нет и не было. Знаешь, где они употреблялись?

— Где.

— В аптеке.

— Ну вот, — проворчал Вадим, — отвлекись от символизма — тут тебе и Блок: «Ночь, улица, фонарь…», и Клеопатра в аптеке.

— Тут реальность. Ты знаешь мою зрительную память — никуда. Но с тех пор, как я нашла цианид в аптечке, меня словно что-то преследует.

— Ты говорила: запах миндаля.

— Не только. Когда-то в детстве я видела. Это папин сосуд.

— Ты видела у Павла Федоровича яд?

— Нет. Точно такие же сосудики, но, кажется, без этикеточек. А этот он пометил: красные чернила — знак опасности… И Ксения Дмитриевна подтвердила: их идея о праве распорядиться концом. Это не право, а ужас. И папа на него не пошел, все вытерпел и яд оставил.

— И за годы ты не обратила внимания на черный сосуд? Не перебрала это старье и не выбросила?

— Это папин уголок, я не касалась, не хотела ничего трогать.