Иная судьба. Книга III

Генрих-то наш успокоился, а докторёнок фыркает, ругается словами непонятными, на латыни, должно быть. Му… Му… Мужлан, вот! И ничего, мол, вы не понимаете, я же клятву давал, труд целителя — это как Богу служить, превыше всего. А капитан Винсент ему спокойно так отвечает: вы, сударь мой, Писание-то читали? Как там сказано? Вот и отдавайте кесарю кесарево, а Богу — Богово, исполняйте свой долг перед больными, но и о королевском приказе не забывайте. В нём тоже своя истина: ежели, мол, вы загнётесь от оспы — кто оставшихся больных лечить будет? Потому я с вами и поеду, кому-то нужно вам в нужный момент кубок подсунуть… Уж про какой кубок он толковал — не знаю, но только после этих слов господин Поль вроде как смутился и буркнул: будь по-вашему. Только, мол, я всё равно не заболею, потому, как дядя надо мной в детстве опыт ставил, и после этого мне оспа не страшна. Тут капитан и высказал, да так доходчиво, прямо по-нашему, по-простому, всё, что он думает о сумасшедших дохторусах, хоть и светилах, которым своих племянников ради науки не жалко. Докторёнок аж покраснел, благородный-то… и опять вспылил: что вы, мол, в этом понимаете…

Ну, совсем как моя благоверная. Ей слово — она в ответ двести.

Капитан только усмехнулся. Прямо как я, когда увещевания драгоценной супруги слушаю. Будет вам, говорит, ребячиться, господин Поль. Собирайтесь, в дорогу пора.

Такие дела… Оспа, значит, в Роане. Но, говорят, дальше не пройдёт. Докторус докторусом, а и местные власти тоже знают, что в таких случаях делать. Чай, не в тёмные времена живём, а в веке шешнадцатом, просвещённом. Вона, университеты строим. Сам туда недавно заказ относил, книги переплетал по-новой, так налюбовался: красота — необыкновенная. Потолки высокие, как, говорят, во дворцах, палаты широкие, и скамьи там, и столы, и доски аспидные, и чучелы всяких зверей, и снопы, и раборатории — всего полно…

А ведь и герцог наш на сторону подался, слыхали? В Бургундию. Пришли оттуда дурные вести: средиземноморцы с моря прорвались. Сидели бы себе на своих островах, не рыпались, так им теперь места мало, теперь свою провинцию подавай, Давай нам, говорят, Бургундию, наш род оттуда однажды пошёл, мало ли что мы по свету кочевали тыщщу лет. Ох, и лютая у них, королева, всё бесится, оттого что мужа себе не найдёт. Покорный ей не нужен, а господина над собой не потерпит, вот и угоди, попробуй! Оттого и лютует, без мужика-то. Ото ж, наверное, и моя душегуб…душечка так же одичала бы, без меня-то.

Но всё ж — королева. Величество! Это ж понимать надо, всё же. Потому и пришлось его светлости самому ехать на переговоры, чтобы, значит, чин по чину встреча была. Короля-то нашего он с собой не пустил, тот ещё слаб после болезни. Но и сам герцог, чай, не ниже короля, чай, Галлия — не болото.

Так вот и остались мы с герцогиней Мартой на правлении. Теперь, пока муж не приедет, ей — дела вершить, ей — суд творить… Оно, конечно, не бабье дело, но закон есть закон. Муж на войне — жена за него, дом обороняет. А что, рассказывают, есть бабы… королевы, что войска водили да другие страны разоряли, осердившись, вот оно как. Я вот думаю, что ежели моей благонравной родиться ещё и благородной — пробилась бы в королевы, ей-Богу! Да только муж у неё переплётчик, вот она и бесится. Ну, за здоровье их, наших прекрасноликих. Только чутка, братцы, чутка… Полкружечки.

…Советник-то герцогский, Ворон, рядом, тут остаётся навроде помощника: ежели будет её светлости трудно — поправит, подскажет. Он башкови-итый… Да и сама она, Анна-Мартина, говорят, умна, добра да справедлива. Ничо, как-нибудь дождётся-то муженька, не подведёт ни его, ни нас.

Ох, заговорился я, братцы. Вы, главное, молчите, а то будем все, как та девка Флора, с раздвоенными языками ходить. Хоть, говорят, и живёт у ката, как у Христа за пазухой, но тиха, смирна, как мышь в подполье, слова лишнего не проронит. Не-ет, уж лучше такая, как моя Селестина, она вразумит, она же и приголубит. А ведь самое лучшее между законными супружниками — это замирение, вот что я вам скажу. Любо-дорого на нас в те минутки посмотреть. Я ей: душечка ты моя терпеливая! Не устали ли твои рученьки? Скалка, чай, тяжёлая… Она мне: прочь поди, дурень! Мало тебе? А глаза ла-асковые… Значит, любит.

Не, братцы, всё, теперь даже чутка не надо. Вовремя я вспомнил о своей-то крепкорукой. Пойду домой братцы. Хоть бы кто мою Селестину надоумил: нет, чтобы разок вразумление пропустить, а сразу приголубить… Попросить отца Питера, что ли, пусть внушит по-отечески…

Глава 1