Иная

Папа рассказал мне, что вампиры есть везде, в каждой стране, в каждой профессии. Многие из них, что неудивительно, занимаются научными исследованиями, особенно в областях, связанных с кровью, но другие работают учителями, юристами, трудятся на фермах или подвизаются в политике. Он сказал, что двое нынешних американских конгрессменов, по слухам, вампиры. Если верить Интернету, один из них даже подумывает «выйти из тени» — эвфемизм для публичного признания вампиром своей природы.

— Сомневаюсь, что он сделает это в ближайшее время, — заметил отец. — Американцы еще не готовы принять вампиров как нормальных граждан. Они знакомы только с мифами, пропагандируемыми литературой и кино. — Он приподнял мой дневник. — И Интернетом.

Я набрала побольше воздуха.

— А как же зеркала? И фотографии?

— Я все ждал, когда ты задашь этот вопрос. — Он указал на витрину на стене и поманил меня за собой.

Мы оба стали перед картиной. Сначала я даже не поняла, в чем суть. Затем разглядела свое слабое отражение в выпуклом стекле. Папиного отражения не было. Я повернулась убедиться, что он по-прежнему стоит рядом.

— Это защитный механизм, — пояснил он. — Мы называем его эмутацией. Вампиры эмутируют в различной степени. Мы можем становиться совершенно невидимыми для нормальных людей или создавать размытое или частичное изображение себя путем контроля над элементарными частицами собственного тела, не давая им отражать свет. Это сознательное действие, которое становится настолько рефлекторным, что со временем начинает казаться инстинктивным. Когда твоя подруга попыталась меня сфотографировать, электроны моего тела разом выключились и позволили свету в комнате — электромагнитному излучению по своей природе — проходить сквозь меня.

С полминуты я размышляла.

— Почему на фотографии не запечатлелась твоя одежда? И в зеркале тоже?

— Моя одежда и обувь сделаны из «метаматериалов». В основе ткани заключены металлы, потому что металлы прекрасно отражают свет, — вот почему их используют при изготовлении зеркал. Когда элементарные частицы моего тела замирают, температура тела поднимается, и микроскопическая структура материалов активизируется, позволяя им отклонять свет, заставлять его течь в обход меня. Поэтому, когда электромагнитные волны ударяются о мою одежду, они не порождают ни света, ни тени.

— Круто, — сказала я, не раздумывая.

— Некоторые британские портные настоящие волшебники. В любом случае, невидимость — один из пунктов компенсации, получаемых вместе с недугом, если тебе угодно называть его так. Наряду с доступом к лучшим в мире портным.

— Ты называешь это недугом?

Я смотрела на то место на стекле, где полагалось быть папиному отражению. Он дал мне поглазеть еще немного, а потом вернулся в кресло.

— Гематофагия — только один из аспектов, — сказал он. — Наше «состояние», если угодно, имеет больше общего с физикой — с преобразованием энергии, с изменением молекулярных температур и полями давления и движения. Нам требуется кровь млекопитающих или хорошие заменители, чтобы выжить. Мы можем обходиться относительно небольшим ее количеством — это я выяснил на личном опыте и в ходе экспериментов, — но без пищи мы слабеем.

Я кивнула. Я была голодна.

Пока я пыталась съесть ужин (моя первая попытка приготовить вегетарианскую лазанью не внушала оптимизма), отец потягивал очередной коктейль и рассказывал мне о положительных сторонах вампиризма.

— До изменения статуса многие вещи, которые были для меня обычными, само собой разумеющимися, теперь кажутся необычайными, — говорил он. — Мои чувства обострились в сотни раз. Малкольм советовал мне потреблять мир малыми дозами, чтобы избежать потрясений. Новое состояние нашей сенсорной восприимчивости соответствовало, по его словам, тому, что происходит при приеме ЛСД.

Я положила вилку.

— Ты когда-нибудь принимал ЛСД?

— Нет. Но Малкольм описывал свой собственный опыт и говорил, что находит его сопоставимым. Он утверждал, что обычное восприятие обретает новые стороны и смысл. Прогулка по капелле Королевского колледжа во время игры органа едва не превысила его новые пределы восприятия чувств. Цвета стали сияющими и переливистыми, звуки чрезвычайно точными и чистыми. Эти ощущения перемешивались, так что он мог одновременно чувствовать фактуру каменных стен, слышать запахи благовоний, видеть звуки карильона.

— Я так могу.

— Да, я помню, как ты однажды сказала мне, что среда серебряная, а вторник — лавандовый.

Пока он говорил, я любовалась его рубашкой, которая ухитрялась быть одновременно трехцветной — синей, зеленой и черной — и не иметь цвета вообще.