index

Возьмем, к примеру, его “защиту” романа Хайдеггера с нацизмом в 30-е годы и заигрывания Мишеля Фуко с иранской революцией сорок лет спустя. Оба эти “увлечения” представляются Жижеку глубоко сомнительными, но они по крайней мере свидетельствуют о стремлении того и другого к революционным переменам, хотя Хайдеггер и Фуко “поставили не на ту лошадь”. За подобным образом мыслей просматривается зависимость Жижека от влиятельного французского философа Алена Бадью, которому в рецензируемой книге посвящено несколько любовно-критических страниц. Для Бадью осмысленная в этическом и политическом отношении жизнь состоит в несгибаемой приверженности некоему “событию”, которое непредсказуемо свершается на мировой сцене, трансформирует координаты человеческой реальности и с головы до пят преображает мужчин и женщин, сохраняющих ему верность. В качестве примера такого события атеист Бадью приводит жизнь и смерть Христа.

В таком понимании сказывается известный галльский формализм. Как и при экзистенциалистском подходе, специфическое содержание искупительного события зачастую меркнет перед чудесным фактом его свершения; во всяком случае, содержание далеко не всегда определяет суть дела. Жижек согласен с Бадью в том, что лучше, несмотря ни на какие бедствия, сохранять верность такому откровению истины, чем оставаться к нему безразличным; с этим, конечно, трудно согласиться. Нет ничего достойного восхищения в верности ради самой верности. А безразличие - не самое тяжкое из преступлений. Французская радикальная мысль часто обращалась к контрасту между неким привилегированным моментом истины и тупой неаутентичностью повседневной жизни, и Бадью в этом плане - не исключение. Такая этика носит на себе отпечаток духовного элитизма, который трудно примирить с содержащимися в книге Жижека размышлениями (весьма суггестивными) об идее демократии.

Суть этической жизни для Жижека, Бадью и Лакана - в отказе отступать, в непреклонном сохранении верности своему желанию. Человек может осуществиться только одним способом - проводя свое желание по всей намеченной траектории, на манер протагониста классической трагедии. Для Лакана великим образцом была в этом отношении Антигона, отказывающаяся идти на какой бы то ни было компромисс. В такой этике есть что-то неотразимо привлекательное, но и опасное, если не гибельное; и именно она позволяет Жижеку защищать в своей книге идею революции, отвергая при этом революционный террор. Ибо проблема, возникающая в связи с Робеспьером и Сталиным, говорит Жижек, не в том, что они впадали в крайности, а в том, что они не были достаточно революционны; если бы они решились идти до конца, внушает нам автор, в политическом терроре не было бы необходимости. Но так ли это? Якобинский террор, например, трактуется Жижеком совершенно неправдоподобно - как свидетельство неспособности правящей верхушки так же хорошо управлять экономикой, как проводить политические реформы. Нечто подобное говорится и о культурной революции Мао.

Если сравнить книгу Жижека с собором, можно сказать, что она убедительна не благодаря своему нефу - центральному тезису, а благодаря боковым капеллам. Славой Жижек, по обыкновению, забывает, какой тезис только что отстаивал, и пускается во все тяжкие - в свои роскошные отступления: он делится наблюдениями об изменении функции скерцо у Шостаковича, анатомирует шиллеровскую “Оду к радости”, размышляет об утраченных шедеврах Эйзенштейна. Книга “В защиту проигранных дел” - это гомерическая, эклектичная пародия на интеллектуальную наукообразность, написанная человеком, настолько уверенным в своей способности адекватно ухватить специфические черты поэтики Кафки или Джона ле Карре, что он может себе позволить немного переигрывать.