Индиго

Тем вечером Луиза удивила Джека, ибо не только накрыла стол (спагетти под жгучим, пряным соусом, салат и вино), но и зажгла свечи и подкрасилась, подвела ярко-розовым губы. Джек был смущен. Ведь они никуда не собирались выходить и, кроме него, некому было оценить ее старания.

Играла музыка, мерцали по всему дому свечи.

— Кэтлин Ферриер, — сказала Луиза, меняя компакт-диск в проигрывателе. — Отец обожал ее.

Джек учился не относиться к чему-то с ненавистью только потому, что это нравилось отцу. Женский голос был исполнен такой проникновенной чистоты, что у него мурашки побежали по коже.

— Он любил сопрано, да?

— Контральто, — поправила его Луиза, и Джек почувствовал себя дураком.

Это происходило после того, как она приготовила ужин для них двоих. «Поцелуем дядю Джека на ночь?» — сказала она Билли, перед тем как нести его в спальню укладывать спать. Дядя Джек получил свой поцелуй и почувствовал, как сердце у него снова сжалось. Но ему понравилось, что его назвали «дядей». Это помещало его в сердцевину вещей.

Луиза попросила его поискать салфетки и раздвинуть стол. В салоне стоял нарядный ореховый буфет, куда он сразу же и полез. Выдвинув ящик, обнаружил кучу бумаг, писем, счетов и набор газетных вырезок, схваченных скрепкой. Вырезки были сплошь из итальянских газет, и на каждой — фото Анны-Марии Ак-курсо, волоокой итальянской красотки с волосами цвета воронова крыла. Ему не нужно было уметь читать по-итальянски, чтобы догадаться, о чем идет речь. На каждой вырезке выделялись аршинные буквы заголовка: suicida.[11] Он перевел взгляд на дату публикации: 17 февраля. Отметив в уме не забыть спросить Луизу об этой истории, он отложил бумаги и, пошарив в ящике, нашел салфетки.

Через некоторое время он услышал шум включенного душа, а еще чуть позже появилась Луиза с накрашенными губами и подведенными глазами, словно готовая, подумал он, идти на приступ злачных мест Рима. Джек захлопал глазами, но ничего не сказал. Всякие мысли о газетных вырезках вылетели у него из головы.

Первым делом она принялась за красное вино, и пусть ему показалось, что она слишком быстро прикончила бутылку, он снова ничего не сказал. Пришлось открыть новую, прежде чем они приступили к ужину. Разговор зашел о Натали Ширер, они гадали: кто она такая? Джек пренебрежительно отозвался о приятелях отца, но, к его удивлению, Луиза стала защищать старика.

— Знаю, у тебя есть причина ненавидеть его, — сказала она, — но он во многих отношениях был примечательной личностью.

Джек не желал с этим соглашаться.

— Знаешь, почему, я думаю, ему нравился Рим? Из-за его ассоциаций с фашизмом. Я однажды слышал, как он разливался о красоте фашистской архитектуры.

— И что с того? Вокзал даже мне нравится. Ты когда-нибудь слышал от него по-настоящему фашистские высказывания?

— Да сколько раз!

Джек задумался. Тогда, гостя у отца в Нью-Йорке, он не смог определить, каких политических убеждений тот придерживается. Иногда он высказывался как оголтелые правые экстремисты, иногда — как анархист; однажды он сказал, что в Штатах он республиканец, а в Италии — коммунист. Луиза допила вино и понесла тарелки на кухню. Ноги у нее заплетались, пришлось даже остановиться, чтобы не промахнуться мимо узкой двери в кухню. Она должна была принести десерт, и тут Джек услышал грохот бьющейся посуды.

Бывшее блюдо валялось на терракотовых плитках пола. Джек собрал осколки и вспомнил разбитый бокал на одной из отцовских вечеринок в Нью-Йорке.

— Помнишь, он никогда не носил обуви?

— Еще бы. Ненавидел туфли.

— А один раз… Ах, черт! — Джек порезал палец об осколок блюда и инстинктивно принялся зализывать.

— Дай-ка посмотреть. — Она взяла его ладонь и осмотрела ранку. Вдруг облизала пораненный палец, скользнув языком вдоль пореза. Потом выпустила его руку и повернулась, чтобы собрать с пола десерт. — Пустяки, пройдет. Возьми салфетку. И принеси еще вина.

Джек откупорил третью бутылку и вернулся за стол. Луиза, раскрасневшаяся от вина, спросила, о чем он начал рассказывать перед тем, как порезался. Он на секунду задумался, вспоминая.

— Вот о чем. Как-то на вечеринке разбили бокал. Я в то время прожил у него целых три недели и боготворил его. Сообразив, что он босой, я тут же опустился на четвереньки и стал собирать осколки с пола. Он остановил меня. «Что ты там делаешь?» — «Спасаю твои ноги», — ответил я. «Можешь не беспокоиться. Кожа просто вбирает стекло», — сказал он, прошелся по разбитому стеклу, а потом стряхнул с подошв осколки в мусорную корзину. После этого показал мне ступни. Никаких следов от стекла. Ни единого пореза. Ничего.

— Он путешествовал по миру, просто чтобы научиться подобным трюкам. Ездил на Борнео или еще куда-то, чтобы ходить по горящим углям. Он и меня пытался научить этому, когда я была маленькой, но мне было слишком страшно. Плесни мне еще, пожалуйста.

— Хочешь напиться?

Глаза ее затуманились и стали слегка косить. Она схватила бутылку, вернулась с ней к дивану и, тяжело рухнув на подушку, наполнила свой бокал.

— Так и будешь сидеть за столом?