Индия и греческий мир

Спорщик, в диспутах искушенный, острый разумом, даровитый,
Царь Милинда пришел к Нагасене, чтобы силой знанья помериться.
Подступил он к нему вплотную, задавал вновь и вновь вопросы,
И строй мыслей его изменился, он взялся читать Три Корзины.
В уединении, ночью Речения Будды продумывал,
На рогатины напоролся путаных, спорных вопросов:
«В проповеданном Царем дхармы что-то сказано неоднозначно,
Что-то по поводу сказано, что-то по сущности сказано —
Не напоролись бы в будущем на эти вопросы-рогатины,
Не распознавши их смысла; не возникло бы несогласия.
Испрошу у наставника милость; пусть он сломит
вопросы-рогатины,
Пусть укажет путь объяснения, чтобы так объясняли и впредь»

(III, Вступление)?

Ответ непрост. Начнем с того, что сама III книга более «литературна» и гораздо менее философична; по крайней мере, изложение в ней философии популяризовано и приспособлено для менее «продвинутых» адептов, совсем уж грубо говоря – для «чайников». Потому и злоупотребление многословными повторами порой напоминает руководство к начетничеству, не иначе, ибо здесь, когда литературный Менандр-Милинда уже не имеет цели уязвить и опровергнуть оппонента, как исторический царь первых двух книг, но лишь почтительно просит разрешить противоречия и всегда пребывает в несказанном в восторге от этого самого разрешения, повторы не играют той важной роли, что в предшествующих книгах, где они не давали ловкому коронованному софисту путем перестановки слов и подмены понятий (вроде платоновского примера с «отцом щенят») опровергнуть Нагасену.

Более правильно, с нашей точки зрения, рассматривать появление этой книги в русле своеобразного «обрастания догматами» буддизма: время шло, у адептов и идейных противников возникал ряд вопросов, порой довольно коварных, основанных на противоречиях местного «Писания» и «Предания», и роль дотошно-любопытного спорщика, греческого царя, подошла идеально для растолковывания этих насущных вопросов. Это можно подтвердить, например, следующей цитатой (III, 8, вопрос 4 [74]: «“Так нельзя задавать вопрос, государь. Не думай, государь, что можно спросить о чем угодно, лишь бы было кому отвечать. Что же ты не спросишь, государь, почему пространство безопорно, или почему Ганга не течет от устья к истокам, или почему у людей и птиц две ноги, а у зверей – четыре?” – “Я не затем спрашиваю, почтенный Нагасена, чтобы попусту надоедать; я спрашиваю, чтобы избавиться от сомнений. На свете есть множество людей, все понимающих криво и видящих превратно. Нельзя им оставлять лазейку, вот поэтому я и спрашиваю”». Также в тексте III книги прослеживаются такие процессы изменения в самом буддизме, которые позже приведут к созданию Махаяны: начинающееся обожествление Будды, подчеркнутая «исключительность» монашества, также потом приведшая к превращению монаха в объект религиозного поклонения (например, III, 3, вопрос 1 [19]; III, 4, вопрос 2 [32]; III, 5, вопрос 1 [41]; III, 6, вопрос 9 [59] и т. д.), акценты на архатстве и т. д.; нельзя сказать, что «Вопросы Милинды» их поддерживают, но они именно «проскальзывают», от них уже не отмахнуться.

Здесь, с одной стороны, Менандр предстает «слишком уж буддистом» – вот он даже «снял свою всегдашнюю мирскую одежду, отцепил украшения, надел желтое рубище, надел шапочку, [уподобившую его] голову бритой [голове монаха] и, став как бы молчальником, принял восьмеричный обет» (III, Вступление) – на неделю, чтоб подготовиться к беседе, отложив страсть, ненависть, заблуждение, гордость и мирские дела.