Индия и греческий мир

Как-то в пути увидав, что кто-то щенка обижает,
Он, пожалевши щенка, молвил такие слова:
«Полно бить, перестань! Живет в нем душа дорогого
Друга: по вою щенка я ее разом признал».

Лаэрций приводит целую плеяду имен недоброжелателей и критиков Пифагора, среди которых Тимон, Кратин, Мнесимах и Аристофонт. Да, греки стремились к познанию, к новому, но все же руководствовались и разумом; переселение душ было для их разума, пожалуй, чем-то неудобоваримым. Позже с этим же явлением греческого духа и мысли столкнется апостол Павел: сначала, выступая в Афинах с проповедью о Христе как прежде неведомом афинянам боге, которому они ставили алтари, он вызвал определенный интерес, но стоило ему повести речь о воскресении мертвых, как тут же последовала реакция: «Услышав о воскресении мертвых, одни насмехались, а другие говорили: об этом послушаем тебя в другое время» – показывая, таким образом, свое нежелание слушать об этом (см.: Деяния апостолов, 17: 15–34); у греков до сих пор существует в разговорной культуре такое емкое слово-понятие насчет какого-то нежелательного действия, разговора и т. п., как «завтра!» (αύριο), то есть никогда.

Интересно в этой связи обратиться к сочинению великолепного античного сатирика Лукиана из Самосаты (125–180 гг.) «Сновидение, или Петух», где автор выставляет Пифагора, переселившегося в очередной раз – теперь в домашнюю птицу, и заставляет его объяснить своему нынешнему хозяину, башмачнику Микиллу, причины странностей своего учения (гл. 18):

«Петух. Собственно говоря, я был просто софистом: нечего, право, скрывать истину. А впрочем, был я человеком не без образования, не без познаний в разных прекрасных науках. Побывал я и в Египте, чтобы приобщиться к мудрости тамошних пророков, и, проникши в их тайники, изучил книги Гора и Исиды, а потом снова отплыл в Италию и так расположил к себе живших там эллинов, что они стали почитать меня за бога.

Микилл. Слыхал я и об этом, и о том, что они считали тебя восставшим из мертвых, и о том, будто ты показывал им однажды свое золотое бедро… Скажи, однако: что это тебе пришло в голову установить закон, запрещающий есть мясо и бобы?

Петух. Не спрашивай об этом, Микилл.

Микилл. Почему же не расспрашивать, петух?

Петух. Потому что мне совестно говорить тебе об этом правду… Ни здравого смысла, ни мудрости в этом не было. Просто я видел, что если буду издавать обычные постановления и законодательствовать как все, то мне никогда не удастся вызвать у людей восхищение и удивление. Напротив, я знал, что чем более странным я буду, тем почтеннее им покажусь. А потому я счел за лучшее, вводя новшества, запретить даже говорить об их причинах, чтобы один предполагал одно, другой – другое и все пребывали в изумлении, как при темных предсказаниях оракула. Ну? Видишь: теперь твой черед насмехаться надо мною.

Микилл. Не столько над тобой, сколько над кротонцами, метапонтийцами и тарентийцами и над всеми прочими, кто безмолвно следовал за тобой и целовал следы, которые ты оставлял, ступая по земле…»

Впрочем, Лукиан не был бы великим Лукианом, если б ограничивался только осмеянием; воспользовавшись древним философом и его учением, в «Петухе» он наглядно показывает предпочтение бедной, но честной жизни страху и распутству богачей (это замечательное произведение как греческое отражение индийского учения о переселении душ помещено в приложении 1 к данной книге).

Но продолжим о собственно Пифагоре. Кроме метемпсихоза, можно найти «индийские отражения» в таком революционном для своего времени аспекте бытия общин пифагорейцев, как равенство мужчин и женщин, – о нем гласил Будда, как было совсем недавно отмечено выше (верными ученицами Пифагора были его дочь и жена). Тогда царил иной взгляд, зафиксированный Диогеном Лаэрцием (I, 33): «Гермипп в “Жизнеописаниях” приписывает Фалесу то, что иные говорят о Сократе: будто бы он утверждал, что за три вещи благодарен судьбе: во-первых, что он человек, а не животное; во-вторых, что он мужчина, а не женщина; в-третьих, что он эллин, а не варвар». Также пифагорейцам были присущи строгий аскетизм, вегетарианство, пятилетний искус ученического молчания и ежедневное нравственное исследование своих слов и поступков.