Индия. Записки белого человека

Будда понял, что этот порочный круг нельзя разорвать, даже покончив с самой жизнью. Потому что изо всех санкар дня в памяти остаются лишь одна-две. И в конце месяца — одна-две. И в конце года… Но самое главное, что какая-то одна, самая глубоко врезавшаяся в сознание санкара выходит на поверхность сознания и в конце жизни. С ней мы и умираем. С ней наше сознание рождается в ином теле. И все начинается сначала. Чтобы разорвать проклятую цепь, надо научиться не реагировать на любые — будь то приятные или неприятные — ощущения. Вот это и понял Будда в момент своего просветления.

Через 2534 года после этого открытия я уселся на собственные пятки и на протяжении всего четвертого дня вслушивался, всматривался, внюхивался в небольшой треугольник под ноздрями, пытаясь разобраться, что же там, на коже, происходит. И страдания я испытывал, главным образом, оттого, что не мог его почесать.

Треугольник под носом

Рано или поздно вопрос, зачем я здесь, возникает у любого, пришедшего в лагерь Випассаны. У меня он всерьез появился на четвертый день. То ли потому, что, перестав следить за дыханием, мысли получили большую свободу, то ли потому, что вступительная лекция о Випассане была дидактична и занудна, я все чаще стал отвлекаться от собственного носа и думать о собственной судьбе. Мысли были безрадостными: работы нет, квартира сдана, возвращаться некуда и делать нечего. Я думал о том, что надо бы после приезда в Москву забраться с компьютером в какую-нибудь глушь и закончить все начатое и недописанное.

Что я буду делать, когда вернусь? Что я высиживаю на собственных пятках? Я не знал ответа на эти вопросы. Была, правда, одна надежда… И представлялся дом в деревне, который незадолго до того подыскали мне друзья. Чудесный дом, рядом озеро, есть баня… Летом рыбалка, осенью грибы, зимой лыжи. Все тело охватывало удивительно приятное чувство. Потом вдруг появлялась мысль, что дом — огромный деревенский домище — не обставлен. Нужна, пусть недорогая, мебель. Почем нынче мебель? А сколько у меня есть? А еще придется что-то сажать. Картошку, например. Нельзя же, чтобы земля заросла сорняками! И тут возникала боль в спине. То есть боль существовала и раньше, но сейчас при мысли о посадке картофеля она становилась отчетливее и резче. Мебель, картофель… Похоже, о недописанном придется на время забыть! Это меня немедленно повергало в расстройство. А еще меня расстраивало то, что я совершенно ничего не чувствую в треугольнике под ноздрями. Да и самого треугольника не чувствую! Только вот все время еле сдерживаюсь, чтобы не дотронуться до него. К чему бы это? И вдруг мысли исчезли — все мысли! — и я понял, что треугольник, все мириады его точек отчаянно чешутся.

В конце четвертого дня я мог считать себя победителем: треугольник не просто обрел чувствительность, но вел себя как дрессированное домашнее животное — по первому требованию в нем возникали ощущения. Я чувствовал то щекотку, то приливы жара, то пот, то что-то, что и описать-то было трудно.

Соседи по куши

Ночью накануне пятого дня я не сомкнул глаз. Меня предупреждали о такой возможности: все-таки десять часов медитирования в день — это не хухры-мухры. Сознание оставалось ясным до прозрачности, в теле не было никаких неприятных ощущений, вот только каждый час я бегал в туалет — на ночь напился растительного чая. Я и представить себе не мог, что мне готовил рассвет!

За полчаса до утреннего гонга я пошел в душ и, чтобы хоть как-то привести себя в порядок, вылил на тело ведро кипятка. Натренированная за четыре дня кожа ответила приятным гудением. После этого я растер ее полотенцем и отправился медитировать. В зал понемногу стекались полупроснувшиеся тени. Они снимали у порога обувь, в почти полной темноте шли к своему месту, долго устраивались и наконец замирали в излюбленной позе. Я был слишком возбужден после душа, чтобы сразу же начать медитацию, и поэтому наблюдал за соседями.

Справа от меня сидел американец Аарон. Высокий, сто девяносто сантиметров, не меньше, с русыми прямыми волосами до пояса, он напоминал хиппи из моего детства. Тридцать пять лет назад были у меня двое знакомых, Тимофей и Егор. Оба играли в рок-группе «Наместники», подражавшей «Роллинг стоунз». Оба, кажется, ушли из жизни, когда я еще не закончил университет. Так вот, Аарон был похож сразу на них обоих. Только ему было на вид лет тридцать, а Тимофею и Егору в те времена — не больше двадцати. Аарон давно уже занимался йогой, поэтому, на первый взгляд, сидение давалось ему легко.

В двух куши от Аарона, ходом коня от меня, сидел итальянец Макс. Он был тоже — хотя и не настолько — длинноволос, лет на пятнадцать старше Аарона и очень крепко сложен. Гора мышц, похоже, доставляла ему массу неудобств. Макс подкладывал под себя сразу по нескольку подушек, а потом по одной вынимал — так он пытался перераспределить вес с голеней на бедра, с бедер на поясницу. Помогало это плохо, и из зала Макс выходил на негнущихся ногах.