Индивид и социум на средневековом Западе

И вот один из результатов виденья Абеляром самого себя и своей судьбы. Чтение «Истории моих бедствий» может привести к заключению, что Абеляр был предельно одинок. Прежде всего, и это главное, он не ощущал близости к Богу. По выражению Г. П. Федотова, у него «нет голоса внутреннего откровения», его религия слишком рассудочна, она опирается на знание, а не на субъективную цельную веру, как у мистика Бернара Клервоского. Он ставит знак равенства между понятиями «христианин» и «философ», а истину и разум принимает за религиозные категории. Поэтому в моменты жизненных испытаний Абеляр не ощущает поддержки Бога и после очередного поражения охвачен чувством страшной покинутости, отверженности (desperatio)[265]. «Желчь с полынью» – таково, по выражению его подруги, господствующее настроение Абеляра. В отличие от Отлоха из Санкт-Эммерама, Гвибера Ножанского и многих других образованных людей, он не упоминает никаких видений, сверхъестественных озарений и иных мистических состояний, – по-видимому, автор «Sic et поп» был далек от подобных переживаний. Во всяком случае, если с ним и происходило нечто подобное, у него не возникало потребности поведать об этом.

Но одинок он, если верить Абеляру, и среди людей. В самом деле, в противоположность «De vita sua» Гвибера Ножанского, в «Истории моих бедствий» почти полным молчанием обойдено детство, очень мало сказано об отце Абеляра, еще меньше – об его матери, семье, сородичах; были братья, но мы не знаем даже их имен. (Может быть, эти умолчания – симптом монашеской психологии? Здесь вспоминается, что и Бернар Клервоский стыдился своего горя по случаю смерти брата как проявления недопустимой для монаха «кровной привязанности».) Не поразительно ли то, что в «Истории моих бедствий» нет ни одного упоминания друга? Помимо Элоизы – никого.

Но ведь и Элоиза была для него, по его собственному – правда, запоздалому, ближе к концу жизни сделанному – признанию (впрочем, и она сама с болью отмечает это в своих письмах к нему), преимущественно предметом вожделений и источником чувственных услад, а не равноправным другом. Она его преданно любила, он же скорее только отвечал на ее чувства. Так, во всяком случае, воспринимались ими их взаимоотношения в ретроспекции, после всех пережитых ими несчастий. Любовь Абеляра начисто лишена куртуазности, прямо противоположна культу дамы, и сама Элоиза принимает «правила игры», ей навязанные: она – «рабыня», «наложница», «служанка», низшее существо. У них был сын, и что же о нем сказано в «автобиографии»? «Она родила сына, которого назвала Астролябием». Правда, в конце жизни Абеляр сочинил для сына обширную поэму нравоучительного содержания, составленную из расхожих афоризмов бытовой мудрости и из им самим в том же духе сформулированных сентенций. Эти моральные максимы предельно общи и не ориентированы на личность сына с ее особенностями, которые должен был бы знать заботливый и любящий отец. Восхваляя дружбу, гостеприимство, щедрость, внушая необходимость жить в страхе Божьем, почаще читать Святое Писание, пренебрегать посюсторонним миром, не впадать в гордыню, а также заботиться о своей репутации, Абеляр вместе с тем дает в поэме волю своему пренебрежению к женскому полу; в этом смысле он ничем не отличается от других средневековых монахов. Как замечает Г. Миш, редкое счастье Абеляра – иметь женою Элоизу – не открыло ему глаза на женский пол[266]. Странным образом, он находит возможным упомянуть здесь, в наставлении сыну, интимные признания Элоизы…

Я не касаюсь переписки Элоизы с Абеляром не только потому, что давний спор специалистов об ее подлинности едва ли может быть окончательно разрешен, но и потому, что эти послания, как кажется, не проливают нового света на характер Абеляра. В то время как письма Элоизы, которая постриглась в монахини после постигшей любовников катастрофы и сделалась настоятельницей монастыря, потрясают силой ее любви и беспредельной преданности Абеляру, последний в своих ответных посланиях старается сохранить дистанцию, остается холодно любезным и в конце концов делает для Элоизы невозможными дальнейшие излияния чувств. В противоположность этому эпистолы Элоизы раскрывают ее собственную индивидуальность[267]. Более того, есть основания предполагать, что эта по тогдашним временам необычайно образованная женщина была не только ученицей Абеляра, но и, в свою очередь, оказала на него воздействие, ближе ознакомив его с литературным наследием Античности.