Индивид и социум на средневековом Западе

Этот одинокий индивид, который живет в гуще событий и среди людей, нуждается в их внимании, поддержке и поклонении, этот мыслитель, учитель и проповедник хронически пребывает в разладе с собственной средой и с самим собой. Таков образ Абеляра, какой ему было угодно создать на страницах «Истории бедствий». Самовосприятие личности изменяется не только в процессе всей ее жизни, но в огромной мере зависит от момента, когда по неведомым нам или, во всяком случае, не вполне ясным причинам человек принимается за сочинение своей автобиографии. Личность неисчерпаема и может быть представлена в подобном произведении в разных ракурсах и ипостасях. Абеляру было суждено сыграть на протяжении своей жизни немало ролей: магистра, воспитателя и наставника стекавшейся к нему молодежи, жаждавшей услышать его слово; человека, вовсе не чуждого участия в общественных делах; философа, углубленного в тонкости схоластики, в значительной мере им же и создаваемой; блестящего и опасного полемиста, на своего рода рыцарский лад готового одолеть оппонентов; теолога, размышлявшего над высшими тайнами и искренне пытавшегося обосновать мистические аспекты религии аргументами разума; автора многочисленных ученых трактатов и посланий; монаха и настоятеля монастыря, сочинителя любовных песен, пользовавшихся большим успехом; любовника и мужа; наконец, жертвы многоразличных обрушивавшихся на него невзгод – от кастрации и связанного с ней позора до двукратного осуждения его на церковных соборах, где он подвергался унижениям, несовместимым с его собственной высокой самооценкой, и, если верить его утверждениям, не раз стоявшего перед прямой угрозой физической расправы. Деятельная жизнь Абеляра, постоянная смена им местопребывания, отчасти добровольная, отчасти вынужденная, дали ему многих друзей и приверженцев, учеников и последователей, а нередко и влиятельных покровителей, точно так же как и могущественных и опасных противников.

«История бедствий», повторяю, предлагает читателю лишь отдельные аспекты жизненного пути Абеляра, а именно те, о которых он счел нужным поведать. Любые мемуары и автобиографические записи являют нам сложную и противоречивую смесь правды и вымысла, достоверной информации и умышленных умолчаний, и отделить одно от другого чрезвычайно трудно, если вообще возможно. Абеляр отнюдь не бесхитростно повествует о пережитых невзгодах, с тем чтобы утешить предполагаемого адресата этого сочинения, – он оставил современникам и потомкам тщательно продуманную интерпретацию тех событий своей жизненной карьеры, которые в своей совокупности должны были способствовать формированию его облика. И нужно признать: он блестяще решил эту задачу, навязав созданный им автопортрет не только ближайшим поколениям, начиная с Жана де Мэна, который опубликовал перевод «Истории бедствий» на французский язык во второй половине следующего столетия, но и читателям и исследователям этого текста в XIX и XX веках, которые продолжают, в традиции Руссо, воспринимать его образ, неотрывно слитый с образом его возлюбленной Элоизы, на романтический лад. От сочувственных пометок на полях его книги, сделанных рукою Петрарки, и вплоть до паломничеств к совместной могиле Абеляра и Элоизы бесчисленных почитателей – поклонение Абеляру свидетельствует о том, насколько он преуспел в своем замысле.

Однако дело едва ли сводится к намеренной стилизации облика автора «Истории моих бедствий». Не стоило бы упускать из виду тот поистине решающий факт, что перед нами, по существу, два Абеляра: один, сочинивший этот текст, оценивая свою жизнь в годы, когда его личность и самовосприятие коренным образом изменились, и другой – молодой Абеляр, с его достижениями на богословском и преподавательском поприще, с его успехами и неудачами. Но жизнь молодого Абеляра, до кастрации и пострижения в монахи, видится им в перспективе, созданной переживаниями последующих лет. Иными словами, Абеляр не только умышленно стилизует a posteriori собственное прошлое, но и неизбежно впадает в невольное заблуждение.

* * *

По только что изложенным причинам личность Абеляра трудно уловить, его внутренний мир ускользает от постороннего взора. Но, может быть, мы располагаем свидетельствами об этой личности, исходящими от других людей, современников, с которыми он общался? Да, такие указания имеются, но принадлежат они, как правило, лицам, в высшей степени пристрастным.