Индотитания

ФЛАВИЙ. Контушёвского перенесли вниз. В столовую. Стоит на подоконнике рядом с обеденным столом.

ЛЕНЬКА. Ну, теперь вместо голых задниц он будет разглядывать тарелки.

ЖОРА. Эй, Контушёвский! Молчит.

КАЛИГУЛА. Ой, меня сейчас уронят!

ЖОРА. Что там у него?

ФЛАВИЙ. Группа молодых бритоголовых алкоголиков распивала горячительные напитки. Калигулу использовали, как подставку для бутылок. Теперь они изрисовали заднюю стенку нецензурными словами и расшатывают всю мельницу.

КАЛИГУЛА. Ой-ой-ой!

ФЛАВИЙ. Завалили.

КАЛИГУЛА. Ай, прямо на колесо! Оно не сможет вращаться! Поднимите меня!

ФЛАВИЙ. Поджигают.

ЛЕНЬКА. Да ладно! Это он сейчас сможет переселиться в мир людей?

ЖОРА. Выходит, так.

ЛЕНЬКА. Как хорошо! А то два придурка в одном месте — многовато.

КАЛИГУЛА. Я не придурок! Мне просто больно!

ФЛАВИЙ. Загорелся.

КАЛИГУЛА. Ай-я-яй!

КОНТУШЁВСКИЙ. Громче, сволочь! В прошлый раз ты крутил свое колесо, слушая, как пилили меня. Теперь — моя очередь! И пусть у меня нет баранки, но я и так счастлив.

Полчаса спустя

ФЛАВИЙ. Фу, догорел.

ЖОРА. Надо же было так орать. Мне даже не по себе стало.

ЛЕНЬКА. А у меня жалость проснулась.

КОНТУШЁВСКИЙ. Какая, к черту, жалость? Туда ему и дорога! Ох, хорошо… Как будто в бане побывал…

ЖОРА. Посылаю к тебе дятла.

КОНТУШЁВСКИЙ. Шутка, повторенная дважды, уже не шутка, а глупость. Что вы все меня дятлами дразните? Да посылайте, сколько угодно! Если дятел прорвется через окно, пусть попробует кактусятинки. У меня иглы более пяти сантиметров в длину. Век не забудет!

Мыслетишина

Глава вторая

Глубокая ночь

КОНТУШЁВСКИЙ. Дрям-прям…

Мыслетишина

КОНТУШЁВСКИЙ. Трам-пам-пам… Вот это вставило!

Мыслемолчание

КОНТУШЁВСКИЙ. Вот и я говорю, Михайлыч… Согласен полностью…

ЖОРА. С кем ты там общаешься?

КОНТУШЁВСКИЙ. Отстань, быдло!

ФЛАВИЙ. Отец невесты пьет наедине с кактусом. Нальет себе из красивой бутылки в рюмку, выпьет, а остаток выливает Контушёвскому под корень.

ЖОРА. Неужели тесть понимает Контушёвского?

ПРОФЕССОР. Вряд ли. Скорее всего — происходит зеркальный диалог. Тесть разговаривает с кактусом, а Контушёвский с тестем. Тесть, естественно, кактуса не слышит, но это для него не имеет никакого значения. Обоим все равно душевно.

КОНТУШЁВСКИЙ. Правильно, Михайлыч. Ты — известный на всю страну законотворец. А его отец — директор кладбища. Ей-богу, позор… Дочка твоя — распоследняя сучка! Разве можно жениться по любви? Во все времена нельзя… Вот я, допустим, простой эхинококк…

ЛЕНЬКА. Эхинокактус.

КОНТУШЁВСКИЙ. Да, эхин-но-коктус! И даже мне понятно, что дочка — вся в свою мать, то есть — в твою жену. Двумя словами — шлюха неразборчивая… Эй, про меня не забывай! Вот так. Спасибо.

ЖОРА. Наверное, бухнули?

ФЛАВИЙ. Да.

ЛЕНЬКА. Тихо вы! Давайте послушаем.

КОНТУШЁВСКИЙ. И у меня в жизни — никакого счастья. Думаешь, тебе одному тяжело? Ни черта ты не понимаешь, Михайлыч. Я, например, кто? Простой польский пан. У меня баб знаешь, сколько было? Не сосчитать. Но дело же не в них. Ты в дубе двести лет не сидел? Нет. Может, посидишь еще. Надо только зятя топором по голове тяпнуть, и — вперед к древесной жизни. Стволов навалом. Всем убийцам хватит… О чем это я? Ах, да. Конечно, наливай. Вот спасибо. Давно такого чуда не пил…

Так вот. Спилили меня, значит, и я обрадовался. А потом — о, ужас! Оказался я в зародышевом состоянии. Но, где? А точнее — у кого? Не знаешь, Михайлыч? Так я тебе

расскажу. Появился я в пузе бомжихи-проститутки с Северного вокзала Бухареста!

Пока она не знала, что беременна (а это длилось три месяца), я спокойно развивался. Правда, не знаю, что бы из меня в итоге получилось, так как все это время она ни разу трезвой не была, и дымила сигаретами, как самовар. Да и принимая во внимание специфику ее работы, меня постоянно чем-то ширяли в темя… Но, когда она поняла, что у нее внутри находится плод, вот тогда мне стало совсем плохо.

ЛЕНЬКА. Во дает, а?

КОНТУШЁВСКИЙ. Заткнись! Да, Михайлыч, конечно, буду. Наливай. Спасибо. Ух, как хорошо! Как в пьяной утробе этой шлюхи, которую ну никак нельзя назвать матерью…

Короче, когда она поняла, что беременна, то начала меня вытравливать. Какую только гадость она не пила! Таблетки, травы, даже ядовитые составы. Но приобретенный мной врожденный алкоголизм стойко боролся с этими попытками. И я стоял насмерть! Пока не наступил шестой месяц…

Она выпила целую бутылку водки и решилась на хирургическое вмешательство, которое и было осуществлено под забором локомотивного депо. В роли хирурга выступил ее знакомый бомж, имевший ветеринарное образование. Мне совсем не было больно, поскольку выпитое ею количество водки просто повергло меня в алкогольную нирвану.

Вот так я и оказался опять здесь. Только уже в роли кактусохина…

ЖОРА. Эхинокактуса.

КОНТУШЁВСКИЙ. Да, спасибо. Именно эхина… А что стало с этой сучкой — понятия не имею. Вот такая короткая и пьяная жизнь, Михайлыч… А ты решил, что тебе хуже всех на свете. Это не так. Я вот даже грудного молока не попробовал. Хотя, если разобраться, то, скорее всего, вместо молока у нее в груди должен был вырабатываться портвейн… А что?