Индустриализация

Спит звезда на острие луча.

Ожиданье радости и встречи,

Млечный путь – седая полоса,

И на сотни верст гудят, как печи,

Темные башкирские леса.

И тогда – мы русые, большие –

Буйной ночью молчаливо шли

По великой, по суровой шири

Ветром околдованной земли.

По дороге холодно и сыро,

Жесткий шум ветвей со всех сторон,

Вековечное величье мира,

Над землей встающий Орион.

Но пока поэт с прозаиком под кумыс спорили о мироздании и походах Александра Македонского, а также слушали Отто Юльевича Шмидта, заехавшего к ним и «рассказавшего о происхождении Вселенной» - в столицах продолжалась, как ее назвал Павленко, «литературная война»…

Писатель

Илья Эренбург был человеком чрезвычайно наблюдательным и очень точным в формулировках. О нашем герое он написал однажды так: «Фадеев был смелым, но дисциплинированным солдатом, он никогда не забывал о прерогативах главнокомандующего».

Чем больше я изучаю биографию Фадеева, тем больше убеждаюсь в правильности этого суждения. Указанная Эренбургом характеристика была одной из самых важных, если не определяющей у моего героя. С малых лет и до финального выстрела он прежде всего был солдатом партии. Сначала солдатом, поставленным на пост, а уже потом - писателем, мыслителем, любовником и т.п.

Это его качество очень ярко проявилось в период роспуска РАППа. Внезапное, как гром среди ясного неба, решение ЦК, которого ничто не предвещало и о котором даже в «Правде» не догадывались (вспомните историю со статьей Луговского) – поразило всех.

Практически все лидеры РАПП восприняли его чрезвычайно болезненно. Не как предательство, конечно, но практически как удар в спину.

Все – кроме Фадеева.

Даже пламенный коммунист Ставский заявил в мае на заседании фракции бюро правления РАПП, что решение партии «не содействовало оздоровлению обстановки». А на вопрос Фадеева, в чем, по его мнению, заключается нездоровая обстановка, Ставский взорвался: «Я считаю нездоровым, когда зачеркивают целиком весь прошлый опыт РАПП, когда угробили РАПП!».

Свое же выступление Фадеев начал фразой, снимающей все вопросы: «Резолюция исключительно проста, гениально проста, как подавляющее число решений ЦК партии, и не нуждается ни в каком истолковании».

«Что вы все расшумелись-то? – как-бы искренне удивлялся он. – Партия сказала – надо, значит надо. Что тут обсуждать-то?».

Свою позицию он однажды между делом и буквально парой фраз разъяснил в письме Горькому:

«Леопольд, Луговской и я живем очень дружно и все очень много работаем. Настроение у нас довольно бодрое.

Из Москвы идут всяческие кислые известия о литературных делах, но, должно быть, это неизбежно на первых порах, а в конечном счете все будет к лучшему.

Сейчас, когда видишь, что не только у нас, но и в других областях искусства и в научных областях происходит такая же реорганизация более или менее замкнутых коммунистических организаций в более широкие, с вовлечением широких советских кадров, — начинаешь понимать политический коренной смысл всего этого и ужасно делается обидно, что в своей литературной области мы не нашли в себе достаточно ума и понимания, чтобы самим начать этот поворот и возглавить его: все проходило бы с меньшими накладными расходами.

Очень огорчило меня то, что Вы не имели возможности ни в Сорренто, ни тем более здесь работать дальше над «Климом Самгиным».

Однако очень быстро стало понятно, что скандальная писательская братия даже не собирается забывать обиду и следовать мудрым партийным указаниям. Читая переписку, очень быстро замечаешь, как в Фадееве накапливается раздражение и растет, я бы даже сказал, какая-то злоба на недавних соратников.