Индустриальные новеллы

Героя так вот не дадут.
На это есть причина:
Ты у горна прославил труд,
Ты просто, Женя, молодчина.
Ты водишь горновых в атаку,
Идешь всегда ты впереди.
За тяжкий труд и за отвагу
Сияет орден на груди.

— А я все не нарадуюсь на новую квартиру, — слышит мастер голос Удотова. — Окна на лесопарк. Воздух. Природа.

Ткаченко не вмешивается в их разговор и не обрывает. Разве упрекнешь людей за то, что в эту короткую минуту отдыха вспомнили о семье? Глаз-то они не спускают с желоба. Николай Лазарев и Петр Маркодеев стоят по другую сторону канавы, наполовину скрытые темным облаком пара. Может, и они сейчас вспоминают такое, что не имеет прямого отношения к делу. И то, как сказать. Эти чаще всего говорят об учебе. Петр учится на подготовительных курсах в институт, Николай Лазарев только что закончил курсы мастеров. Но сегодня этот веселый с темным лицом и темными волосами силач, наверняка, думает о сыне. От горна отойти нельзя, а ему не терпится позвонить в больницу.

Борзенков выпрямляется и подает знак рукой — приготовиться к закрытию летки. Он идет к электромашине, заводит ее и медленно направляется к горну. Сейчас машина наглухо закупорит глиной отверстие в печи, и горновые ринутся на горячую канаву расчищать, заделывать, готовить ее к новому выпуску.

Мастер доверял им. Он не стал ждать, когда они закроют летку, и пошел на пульт управления. Теперь уже, наверно, сообщили из лаборатории сведения о качестве чугуна. Владимир Насонов, только что принявший сведения по телефону, пододвинул ему журнал.

— Ну как? — Ткаченко приложил очки к глазам. — Ковшей налили достаточно, а от серы не избавились.

В комнате комариным писком жужжали аппараты. Ткаченко подошел к измерителю загрузки шихты. Уровень загрузки повысился. Значит, там, на разгрузке, ребята поработали хорошо. Мысли мастера прерывает младший газовщик Анатолий Верховцев, только что проверивший работу кауперов.

— Федор Федотович, мысль есть, — говорит он с ходу, едва переступив порог. — Что, если воздух к горелкам подавать централизованно?

Он сдвинул шапку на затылок и ждет, что скажет ему мастер. Ткаченко смотрит на него улыбаясь. Громко смеется Насонов:

— Ты, Толя, ответственно думаешь. Не даром на второй курс института перешел.

— Давай обсудим, — ласково глядя на Анатолия, предлагает мастер.

Верховцев с юношеской живостью берет лист бумаги. Ткаченко смотрит, как рука Верховцева выводит четкие линии, и незаметно вздыхает. Когда-то и он был таким молодым хлопцем. Приехал в тридцать первом году с Украины строить домну. Белая расшитая рубашка была единственная в его деревянном сундучке, но она скоро почернела и пропахла потом. Работал канавщиком, потом горновым. Однажды засмотрелся на огонь, горячий металл, почудилось ему, что стоит у желтой полосы спелой пшеницы, и не заметил, как задымились на ногах чуни. Так начинался в нем доменщик. Работа днем, работа ночью, а учиться не довелось. Но сейчас, вслушиваясь в спорящие голоса Верховцева и Насонова, он вникал в существо и знал, что его опыт поможет найти им правильный ответ. Он пододвинулся к ним ближе.

На столе пронзительно задребезжал телефон. Насонов взял трубку.

— Что?

Он минуту молчал и вдруг сорвался со стула, закричал:

— Товарищи! У Лазарева сын родился!

Вместе с Верховцовым они распахивают настежь двери и бегут на площадку. Ткаченко смотрит на часы — без пяти шесть. Скоро рассвет. «Сколько событий за одну ночь», — думает он. В его мыслях сливаются воедино и тревоги, и радости, печь и люди, — все, что наполняло эту юбилейную ночь, прожитую, как день.

Чистовая клеть

Трамвай мчался с уклона, раскачиваясь, громыхая железом. Я ухватилась за поручни, едва касаясь правой ногой ступеньки. Левой не нашлось места, и она тянула меня куда-то вниз. Ветер рвал юбку, хлестал сухой галькой из-под колес. Вдруг торчавшая передо мной спина, обтянутая синей спецовкой, осторожно развернулась. Над моей головой вскинулась загорелая рука, и я почувствовала за собой опору, как будто на распахнутые двери вагона лег твердый засов.

Остановку кинотеатр «Магнит», безлюдную в этот утренний час, трамвай проскочил, не останавливаясь. Приближаясь к заводоуправлению, он стал громко сигналить, заставляя посторониться столпившихся на площадке людей.

Вслед за мной спрыгнул с подножки высокий кареглазый парень в синей спецовке с закатанными до локтей рукавами. Коричневый берет едва удерживался на затылке. Я с благодарностью посмотрела на него, но он тут же смешался с толпой, хлынувшей к заводу.

Над площадью из репродуктора, укрепленного у проходной, лились слабые звуки мелодии. Они то усиливались, то затихали совсем, сливаясь с шумом шагов, смеха и людского говора. Порывистый ветер ударял по упругим веткам карагача, как по клавишам.

Пожилая женщина-вахтер в наглухо застегнутой гимнастерке, повертев в руках пропуск, спросила меня:

— А косынка?

— Какая косынка?