Индустриальные новеллы

Болезнь скрутила его раньше, чем он мог ожидать. Но он поправился. Вот только правая рука висит, как высохшая ветвь старого дерева.

Трифонов попросил в библиотеке повесть Дурылина о художнике Нестерове. Зажав книгу левой рукой, Алексей Григорьевич пообещал ее скоро вернуть.

На улице он увидел тянувшуюся по горизонту темно-желтую полосу: обогатительная фабрика посылала на крыши свои отбросы, смешанные с сернистым запахом обожженной руды. Трифонов подумал, что многие знакомые металлурги теперь живут на Правом берегу, на улицах с иными названиями: проспект Металлургов, улица имени космонавта Гагарина, сталевара Алексея Грязнова. Левобережный Магнитогорск, когда-то принявший на себя яростные ветры и стужу тридцатых годов, стал тих и малолюден. Но Трифонов не изменил ветерану-городу. Ведь он и сам был теперь ветераном.

Тридцать пять лет минуло с той поры, когда он раздвинул полог брезентовой палатки на строительной площадке Магнитостроя. По ночам снежная метель срывала брезент и оставляла в баке с водой белую корку льда. Днем метель не утихала, и сквозь снежное кружение едва маячили строительные леса. Каждый день кто-то не выдерживал и покидал стройку. Одна минута колебания могла бы изменить жизнь Алексея Трифонова. Совсем недалеко, здесь же на Урале, в Кыштыме, жили его родители и в каждом письме звали домой. А он упрямо отвечал: «Не поеду».

Его отец, плавильщик медеплавильного завода, решая, как ему казалось, судьбу сына, когда-то сказал: «Я, Лешка, все обдумал. Иди в ФЗУ, а практику пройдешь у меня». Нелегкая это была практика. Завод гудел день и ночь. Но слух старшего плавильщика Григория Трифонова всегда различал голос своей пятидесятитонной печи. Старенькая, она часто простуженно чихала. Ее узкие насадки засорялись, и отец кричал: «Лешка, лезь чистить насадки!» И Лешка лез в еще неостывшую печь, чистил, шуровал.

Вечерами он отводил душу в заводском клубе. Рисовал афиши, плакаты, лозунги. И сам удивлялся, когда его огрубевшие руки выводили на бумаге тонкие выразительные линии. За окном виднелись в дымке тумана горы, и он не замечал, как они перемещались на белый лист.

А утром опять чихала печь, и отец строго говорил: «Лешка, не ищи легкого хлеба. Лезь в печь». Но однажды сын твердо сказал отцу: «Хватит. Пойду учиться в техникум». После техникума собрался на Магнитку. Отец сердито отговаривал: «Зачем отрываешься от дома? У нас же свой тут завод». Но в Магнитке готовили к пуску новый мартен, и Лешка понимал, что там не будут чихать насадки. Молодого Трифонова определили чертежником. Казалось, теперь он должен быть доволен. Ему не придется пачкать руки в мазуте, в саже. А он обивал пороги отдела кадров, просился туда, где возводили печь. И нипочем ему сажа — только бы дорваться до этой настоящей плавильной печи.

Через год добился своего, и с тех пор уже никогда не расставался ни с этой первой мартеновской печью, ни с теми, что появились позже.

— Переломный толчок возраста, — сказал ему недавно врач.

Не случайно он взял в библиотеке книгу о Михаиле Васильевиче Нестерове. Большой художник знал Урал, называл его своей «суровой прекрасной родиной». В картине «Три старца» Нестеров увековечил уральское озеро Тургояк, где юный Трифонов не раз встречал с ружьем утреннюю зорьку.

Художник в семьдесят с лишним лет создал прекрасные портреты академика Павлова и скульптора В. И. Мухиной. А Мухина в шестьдесят лет создала многометровую скульптуру «Металлург». Скульптура экспонировалась на выставке в Брюсселе, а оттуда привезена на вечную прописку в Магнитогорск.

Он, Алексей Трифонов, не художник и не скульптор. Он самоучка в искусстве. Но у него есть сейчас время и силы заняться тем, что влекло с детства и жило в нем. Раз не может работать теперь у печей, будет рисовать тех, кто тридцать лет жил одной с ним жизнью, кто радовался и огорчался вместе с ним. Рисовать, как умеет.

Старому другу он писал письмо. Буквы склонялись влево, писать было непривычно, но продолжал: «Меня парализовало основательно. Правую сторону. Хожу с палочкой, только на прогулку. А вот с рукой хуже. Пока висит, мало движений. Ну, ничего, я решил писать и рисовать левой. Я уже не пионер, а трудовой пенсионер». Но все, что оставалось в нем здорового, деятельного, его разум и дух противились этому сознанию. И к вырвавшейся горькой строчке он приписал: «Это вовсе не беда, если множатся года… Вот пока еще пишу коряво — учусь. Так что наберись терпения для чтения…»

Правая рука его совсем не слушалась. Он стал тренировать левую, заставляя ее держать кисть и карандаш. А перед глазами возникали своя собственная жизнь, образы сталеваров, мастеров, судьба которых тесно переплелась с его судьбой. Они притягивали его, как мощный магнит. Лица их оживали в блеске кипящего металла.