Инессе, или О том, как меня убивали

И я послушался и вернулся. А напрасно. Потому как надо было бежать мне опрометью, сломя голову, стрекачом (какие там еще усиления языковые имеются?), к тебе, Инесса, бежать и быстро заводить автомобиль. Может, и не поймали бы они меня тогда, и улизнули бы мы, и не потерял бы я тебя в результате, Инесса. Но я всегда доверчивым был. Вот и вернулся.

– Знаете что, – предложил мне доктор, – ну-ка покажите мне свои ранения еще раз.

Я послушался и опять приспустил штаны.

– Да, – снова сказал доктор, и голос у него снова был задумчивый-задумчивый. – Сильные воспалительные процессы вокруг ранений.

Я с подступающим волнением глянул на свои неглубокие ранки. Вокруг них действительно было красновато, не так, чтобы уж очень воспалительно красно, но красновато.

– А не сделать ли нам, Танечка, Анатолию противостолбнячный укол?

Танечка подошла, вгляделась в покраснение и согласилась.

– Да, Валерий Николаевич, сильное воспаление. Противостолбнячная сыворотка в таких случаях решительно показана.

Весь этот внезапный поворот врачебной инициативы у меня сразу вызвал тревогу, и от слова «сыворотка», и про столбняк, да и слово «укол» – все это попахивало открытым насилием, и я запротестовал.

– Знаете что, – сказал я, – мне и так очень хорошо. И не больно мне совсем. Я, знаете, нисколько не чувствую боли. Так что ни к чему мне укол.

– Что вы, что вы, – покачал головой Валерий Николаевич, он, кстати, был мужчина в самом что ни на есть соку, и не зря он Танечку называл так ласково, даже при людях. А как он называл ее при закрытых дверях? Можно только догадываться, Инесса, только догадываться.

– Противостолбнячный для профилактики не помешает. Никак не помешает. Мы ведь не знаем с вами, что там было, на лезвии ножа. Вполне возможно, что и микробы. Представляете, Анатолий, микробы! – Тут он поморщился брезгливо и тут же добавил с новой, удвоенной настойчивостью: – Так что непременно противостолбнячный. Именно противостолбнячный.

Я знавал таких людей, их возбуждают собственные мысли. Сначала они возникают как предположение, мысли эти, как приблизительное допущение, но по мере прохождения через организм спело созревают и на выходе представляются как единственно возможные. И окрыляют они создателя.

Обычно это ничего, обычно – не страшно. Ну, возбудился человек от собственной мысли, ну кому от этого плохо? Ну разве что тем, кто рядом – жене, дочке. Но тут врач травматолог, этот Валерий Николаевич, внезапно проявил себя человеком именно такого сорта, и чем дольше он повторял про «противостолбнячный», тем упорнее у него получалось.

И понял я, что не выпустят они меня с Танечкой из кабинета. То есть выпустят, но только после того, как сотворят надо мной измывательство и всадят в меня совершенно никчемный для меня укол. Более того, понял я, что если я вот сейчас откажусь наотрез, то, глядишь, вызовут они на подмогу дюжих травматологических санитаров, скрутят меня, раненого, и все равно засадят шприцом куда-нибудь в руку пониже плеча. А как недавно показала жизнь, не терплю я проявлений насилия. Те м более над собой.

Хотя, Инесса, ты ж меня знаешь, не сдался я так сразу, я возражал еще долго. И про то, что не люблю уколы, и про то, что, может, у меня на противостолбнячный аллергия, и про вообще и без того вполне хорошее самочувствие – всем этим я возражал, и даже весьма активно.

А то вколют они тебе чего, а ты ведь не знаешь, чего именно, да и они наверняка не совсем уверены. То есть они предполагают, что это именно то, что они имеют в виду, но я ведь вижу по ихним глазам, понимаю, нет у них конечной уверенности. Да и про шприц можно еще поспорить – где он, откуда да и сколько кипел и булькал в их стерилизующих резервуарах. Да и булькал ли?

Но Валерий Николаевич все повторял «противостолбнячный» да «противостолбнячный», и Танечка ввязалась, и тоже все фигурировала этим словом. А доктор – он аж покраснел даже, и в таком неистовом порыве он вдруг оказался, что по порыву я бы его сейчас принял за вождя революции. Хотя за какого именно вождя и какой именно революции – не знаю, много ведь их было, революций в мире, и вождей у них было немерено.

И уговорили они меня, Инесса. Вернее, не уговорили, а просто все равно мне как-то вдруг стало. Укол – так укол, противостолбнячный – так противостолбнячный, и не то я в своей жизни перестрадал.

– Да ну вас, – сказал я в сердцах. – Делайте, если вам надо.

Как они обрадовались, Инесса! Ты бы видела. Доктор прямо расслабился весь, даже морщины на лице разгладились от чрезмерной расслабленности, он и на спинку стула откинулся облегченно, мол: «Вот я и сделал свои трудные полдела. Не все дело пока, но полдела сделал. Все-таки уговорил молодого, симпатичного парня, которому еще жить да жить, на безболезненный укол и уберег его тем самым от мерзкой столбнячной заразы». Которой у меня, кстати, не было.