Инессе, или О том, как меня убивали

Я подошел и включил воду, она была только холодная, что в данный момент было даже хорошо. А потом я поднял глаза и увидел себя, там было зеркало над рукомойником, и я увидел себя в этом зеркале. Но это не был я! То есть я бы себя, конечно, узнал, если бы меня на опознание тела вызвали, но так вот, без предупреждения, без предварительного психологического настроя, так, именно с первого взгляда… Нет, не просто это было. Вся правая сторона моего лица была залита сине-фиолетовым от самой верхушки лба до самого конца подбородка, включая глаз, рот, ну и прочее. Хотя левая сторона была привычная, только корчилась от ужасного зрелища.

– Зачем вы меня так? – спросил я, обернувшись к медперсоналу. И видимо, в моем голосе была обида, потому что Валерий Николаевич, врач, напомню, травматолог, вдруг вскочил с кресла и заметался по кабинету, туда и назад.

– Да это вы сами, голубчик, – заспешил он и теперь снова стал похож на вождя революции, но теперь я точно знал, на какого именно. – Зачем надо было падать так неосторожно наотмашь, так, просто-напросто, плашмя. И не просто падать, а вот на самый угол медицинского шкафчика.

Я посмотрел на угол шкафчика, говорил ли я тебе, Инесса, что он был обит железом, снизу доверху, как теперь вся правая часть моего лица.

– А чего вы меня не посадили хотя бы? Перед уколом? На кушеточку? Ведь есть же кушеточка, – вяло спросил я, и вышла долгая молчаливая пауза. Валерий Николаевич смотрел на Танечку, Танечка – на Валерия Николаевича, и не могли они найти ответ.

И понял я, что сегодня вечером не получится у них любви, потому как обвинят они друг друга в непредумышленной халатности, может быть, не на словах, но в душе обвинят. Как-нибудь, наверное, у них и получится, но хорошей, полновесной любви – нет, не получится. И стало мне даже неудобно перед ними за то, что вот так взял и порушил им сдуру.

– Так кто знал же, что все так… – все же нашелся доктор и развел руками.

И был прав – ну действительно, кто?

Я еще раз посмотрел в зеркало – в целом было даже интересно, потому как на такого красочного себя я еще никогда не смотрел.

– Ну вот что, – услышал я сзади. – Татьяна, усади теперь Анатолия на кушетку, нам надо проверить, нет ли у него сотрясения моз…

Я медленно повернулся на голос, и он заткнулся. Видимо, я был пугающе страшным, особенно из-за сине-фиолетового.

– Я к вам завтра приду, – нагло соврал я.

И никто мне не возразил.

А потом я медленно дошел до двери, открыл ее и вышел в коридор, и мне опять никто не возразил. А потом долго брел по коридору, который с людьми, стульями, халатами белыми все колыхался и колыхался. И опять казалось мне, что я на переправе.

И вот что, Инесса, интересно: до сих пор не могу понять, ну чего они тогда влили в меня?

Я вышел на улицу, вдохнул свежего, светлого воздуха, и мне не стало лучше. Шло время, я стоял и находил глазами машину со специальными номерами, а потом шел к ней.

Ты ждала, но во взгляде твоем отражалось беспокойство. Во всяком случае, мне показалось, что беспокойство. «За меня, – подумал я, – за лицо мое».

– Долго меня не было? – спросил я, но так, для проформы скорее, потому что в принципе мне это было неинтересно.

– Часа два, – ответила ты, и я снова попытался оценить твой взгляд. Нет, не беспокойство отражалось в нем, а что-то другое, мне еще незнакомое.

– Что с тобой? – все же спросила ты.

– Я упал, – признался я.

– А, – сказала ты.

– Я ударился…

– А, – еще раз сказала ты.

– О шкафчик…

У меня была потребность все тебе рассказать, поделиться. Но я не мог быстро. Только по частям.

– А, – сказала ты снова.

– Он был обит… Я замолчал, мне было сложно все разом.

– А, – вырвалось у тебя.

– …железом.

Теперь молчала ты. И тут я наконец расшифровал твой взгляд – досада в нем была, вот что, и еще неприязнь.

«Ко мне ли?» – спросил я себя. И подумав, ответил, пусть с обидой, но честно: «Ко мне!»

«Да и то, – заступился я за тебя перед собой, – сам вспомни, каким ты был еще два часа назад – герой. Самый что ни на есть, о каких в книжках. А какой был вчера или хотя бы позавчера, когда она к тебе доверчиво, пионеркой? А сейчас, посмотри на себя, – я посмотрел, там было зеркало в автомобиле, – вялый, трухлявый, гнилой. Да и фиолетовый совсем не твой цвет. Как такого можно любить? Нельзя такого любить. Даже уважать нельзя. Жалеть? Жалеть, может, и можно, но любить? Нет, любить нельзя!»

– Отвези меня домой, – вдруг попросила ты. Я и сам был бы рад, но я не мог.

– Не могу, – ответил я. – Руки дрожат.

Ты посмотрела на мои руки – они дрожали.

– Ладно, – сказала ты, – тогда я пошла.

– Ага, – не возразил я.

Потому что понял: не надо было брать тебя на пьянку, ведь многих по-своему замечательных людей могла ты там повстречать, и не зря ты отсутствовала в «других комнатах» большую часть вечера. Знал, что не надо было. Зачем взял? Все потому, что расчувствовался непозволительно во время вальса на полянке, а ведь всегда знал – неправильно давать волю чувствам. Особенно когда с девушками. Но вот ошибся и дал слабинку, и будешь ты теперь не ко мне приходить ранним утром.