Инфанта (Анна Ягеллонка)

Где только на них вешали собак и угрожали, Талвощ там определённо был и никогда не приходил с пустыми руками. Он лучше всех знал о суровом разврате в замке, о ночных забавах короля, о его служках, итальянцах и французах, о любовницах, которых из Парижа сюда присылали.

Знал больше всех, потому что утверждал, что король французский долго не проживёт, потому что ему в соусе к щуке подложили такой яд, который его постепенно должен был сжить со света.

Не прошло недели, когда Талвощ в замке, поссорившись с Журденом, вызвал его на дуэль, но тут биться было нельзя. Поэтому выехали за город. Литвин после болезни ещё не много имел сил, но он был в ярости, и французу, прежде чем договорились, отвратительно полоснул по голове.

Подставился другой, мстя за него, и тому досталось – оставили в покое.

Потом он не мог показываться в замке, потому что другие угрожали, но в городе встречался с ними и его уже там не зацепляли.

* * *

Нет, по-видимому, более страшной пытки для сердца, чем тогда, когда оно брошено между надеждой на счастье и сомнением; как лодка, бросаемая в глубину и поднимаемая волнами вверх, оно попеременно обманывается и отчаиваются.

Так жила теперь бедная принцесса Анна, которая поначалу дала себя сладкими словами, слишком любезным обхождением, предупредительным, схватить за сердце; и с каждым днём должна была остывать и приходить к убеждению, что с ней, как с иными, сыграли только комедию.

Крайчина Ласка и иные девушки до сих пор были ослеплены, не допускали даже, чтобы король мог нарушить слово, данное стране; поэтому держались этой мысли и привили её принцессе, что должен был жениться. Делали даже приготовления к этому.

Анна слушала, не смея противоречить, едва иногда бросая очень холодное, равнодушное слово, но Ласка и подруги её тут же громко, горячо протестовали.

Действительно, король не был частым гостем у этой мнимой своей нареченной, что объяснялось сеймовой занятостью, заботами управления, но сколько бы раз он не появлялся, мог, по правде говоря, держать в заблуждении, так силился показать неизмерную нежность к принцессе.

Улыбался, остроумничал, как кокетливая девушка старался понравиться, вырывались у него многозначительные слова, выходил потом с радостью за себя и никто, кроме его миньонов, не знал, что он сам насмехался над этими ухаживаниями, что потом грустное лицо и физиономию Анны передразнивал, речь её и вздохи имитировал, что придворных повергало в смех.

После таких посещений принцесса какое-то время жила ими, повеселевшая, объясняла сама себе страхи как пустые, то, что говорили о Генрихе, как злостную клевету.

С одной стороны Ласка и женщины её заступались за нареченного, с другой – Чарнковский и епископ Хелмский не жалели его.

Род жизни, какой вёл король, хоть старались его прикрыть, хоть даже лучше других расположенный к Генриху подкоморий Ясько из Тенчина не был ни допущен, ни введён в тайну ночной забавы, не мог остаться тайной.

Замковая чернь умела подсматривать, угадывать, понимать.

Знали, что Нанета, переодетая по-мужски, приходила от Седерина в замок и развлекалась тут до белого дня. Кроме нее, были иные.

Ни молодость, ни порывистость не могли объяснить явной деморализации, какую король показывал. Духовенство, привыкшее много прощать в последние годы правления Августа, в этой жизни видело ещё что-то более чудовищное.

Кричали на Содом и Гоморру!

Когда кому-нибудь из французов, особенно Пибраку, давали деликатные предостережения, он возмущался против клеветы, не давал говорить, обвинял поляков в дикости и варварстве.

Король и так достаточно был измучен, одинок, чтобы ему даже развлечься с молодёжью своей не позволяли.

Напрасно епископы, особенно Пибраку, рассказывали, какое в стране царило страшное возмущение против короля, какие ходили пасквили.

Действительно, наверное, никогда в Польше такого не бывало распоясывания слова и угроз.

Шляхта на съездах открыто кричала, что элекция совсем ничего не стоила, что это был король слепых мазуров, которого они себе выбрали.

Говорили, что от него прочь нужно избавиться. Дело Зборовских было образцом; действительно, под этим движением скрывались интриги друзей императора и партизанов Эрнеста.

Прислуживались всем. Инфантка, которую сенаторы сами хотели сначала лишить власти и удалить в сторону, теперь в глазах неприятелей короля росла со своими правами.

Они упрекали его, что на ней не женился, и казалось это как нарушение пактов.

Благодаря этому Анна становилась всё живей во время, когда Генрих падал.

Французы в городе почти показываться не могли: над ними насмехались, их поносили, зацепляли, преследовали.

На воротах и стенах они встречались с чудовищными изображениями короля и оскорбительными надписями.

Знал ли о том король или нет? Но его вовсе это, казалось, не волнует. Свои обязанности он выполнял принуждённо, неохотно, вырывался как только мог с совета, закрывался в своих покоях и достучаться уже до него было невозможно.