Инфанта (Анна Ягеллонка)

Из тех плотно закрытых и охраняемых гасконцами комнат доходил смех, музыка, крики, звон посуды, а поляки только издалека могли прислушиваться этой к весёлой мысли.

Король имел для них только одну хорошую сторону – разбрасывал, что имел, с неслыханной расточительностью.

Известна была та ягелонская щедрость, присущая Владиславу, Александру Ольбрехту, но француз давал так, как бы ни к чему не привязывал малейшей цены.

Вообще того, что тут с ним и около него делалось, он не принимал всерьёз.

Притом крупнейший на свете беспорядок царил на этом дворе, словно на ночлеге в постоялом дворе.

Принимали послов так, что они выходили поражённые этим монархом, который им казался каким-то пажом, так не по-королевски выступал.

Дворцовые урядники должны были заменять короля, когда надлежало чествовать послов, потому что на королевском столе часто и посуды, и блюд не хватало.

Тенчинский, сделанный подкоморием, терял голову.

Что было приготовлено на завтрашний день, съедали ночью, утром никто вовремя не выдавал приказов – и на обед есть было нечего.

Герцог Невер, Пибрак правили, кто хотел, командовал первый лучший, приказы пересекались – а сенаторы перед иностранцами должны были стыдиться.

После аудиенции у короля русский посол на обеде у одного из панов без обиняков поведал, что жаль было народа для такого короля, который вовсе на сильных монархов похожим не был.

Серьги в королевских ушах, облегающие брюки, белые ручки, причёсанные волосы поражали и смешили.

Старшие паны беспокоились, потешаясь над тем, что со временем всё должно было измениться, король с языком и обычаями освоится, французы постепенно вернуться домой, окружат его поляки и переделают в лучшего.

Французы в самом деле убывали.

Били их, побуждали, и так им было в итоге неудобно, что один за другим отпрашивались. Некоторые попросту убегали.

Из тех, что стояли ближе к Генриху, Ян из Тенчина, именуемый подкоморием, допущенной к большей близости, дал захватить себя и горячо защищал короля.

Видел и он его недостатки, но приписывал их молодости, хвалил доброе сердце и мягкость. Генрих, умеющий понравиться, когда хотел, приобрёл его себе.

Также много из сенаторов было за то, чтобы, не принуждая короля к браку, пункт этих пактов покрыть молчанием и забыть об условии, которое могло оттолкнуть молодого пана. Зборовские, Тенчинские, Опалинские, Горковы, Костка, много других было за это.

Епископы куявский и плоцкий поддерживали это мнение. Не рассуждали о том громко, но само молчание и промедление много говорило о браке.

Как раз потому, что жениться вовсе не думал, а он и двор принцессу «старой ведьмой» между собой называли, Генрих, сколько бы раз с ней не встретился, старался её усыпить любезностью, обмануть чрезвычайной вежливостью.

Это был единственный талант молодого пана, что никто ловчее, чем он, любезности придумать не умел, когда в душе не любил никого.

В то время уже с определённостью приходило на ум то, что он позже напрасно старался выполнить: хотел вернуться во Францию, где его ждала корона после брата, а Польшу, по примеру Людвика Венгерского, сдать великорядцам. Впрочем, он с лёгкостью пренебрегал этой короной.

Когда сейм наконец кончился, а весна приближалась, думали только о путешествиях, забавах, турнирах, о развлечениях для очень уставшего пана, а польская молодёжь, воодушевлённая Яном из Тенчина, готовилась к турнирам, к танцам, к пирам, в которых убегающих французов должна была заменить.

Выезжая уже в Неполомицы, Генрих, который давно не был у Анны, объявился к ней попрощаться. Она была такой слабой, что снова с радостью приняла это доказательство памяти о себе. Оделась старательней и ждала объявленного.

Генрих, чрезвычайно элегантный, благоухающий, прибыл с одним только своим grand prevot, Villequierem, и секретарём Beaulieu. На пороге он надел чрезвычайно весёлую масочку, увидев стоящую и ожидающую его Анну, которая была грустная и бледная.

– Не правда ли, – сказал он, беря её за руку, которую на минуту удержал, – что не считаете мне за зло такой долгой забывчивости? Но это слово неправильное. Я помнил, грустил, собирался и не допускали меня к вам. Польские паны сенаторы есть настоящие тираны и не я над ними, но они надо мной царствуют! Держали меня часто голодным до ночи.

Генрих смеялся.

– Но, наконец-то, этот сейм однажды закончился и все, они и я, вздохнём свободней. Еду в тот замчик в лесах, который и вашему королевскому высочеству должен быть знаком, потому что мне говорят, что там отец ваш обычно охотился.

– И я была там много раз, – ответила, постепенно оживляясь, Анна. – Не надейтесь, однако же, ваше величество, найти там много удовольствия и удобств. Место уединённое и дикое.

– Тем свободней там вздохну, – сказал король, – чтобы потом вернуться в Краков освежённым и отдохнувшим. А ваше королевское высочество что решили?