Инфанта (Анна Ягеллонка)

У принцессы он застал плачущего епископа хелмского. Достойный старичок, когда сильней был взволнован, всегда должен был облегчать себя горючими слезами.

Старый слуга дал знак принцессе, что хотел говорить с ней; она вышла сразу к нему.

– Я нашёл Заглобянку, – сказал он живо, – пришёл просить об опеке для неё и милосердии. Бедная девушка, узнав о побеге французов, убить себя хотела… опасно ранила себя. Некому посидеть с ней.

Он поглядел, принцесса Анна сложенные руки держала при устах, слушая его.

– Где она?

– Нельзя ли её в замок перенести? Я боюсь, как бы, предоставленная самой себе, она снова не попробовала отнять у себя жизнь.

– Где она? – повторила Анна.

Принцесса позвала крайчину.

– Делайте, что можно, нужно спасти бедняжку! – воскликнула она, указывая ей Талвоща.

Пани Ласка разделяла чувства принцессы и с великой горячностью взялась за исполнение её приказов. Запрягли карету, выбрались сразу с литвином к Досе, но перед ночью нельзя было через забитые толпами улицы перевезти её в замок.

Малейшая вещь раздражала чернь, а раненая женщина, в которой догадались бы о жертве французов, могла вызвать новую бурю.

Поэтому только тёмной ночью, маленькими улочками могла крайчина незамеченная с больной попасть в замок.

Доктор ручался, что жизнь её сможет спасти, если новым каким порывом не покусится на себя. Но в каморке при комнате принцессы, в которой положили Дороту, Анна приказала держать у ложа бдительную стражу.

* * *

После отъезда Тенчинского долго никакой верной новости о короле не было.

Почти каждый час кто-то иную и противоречивую привозил. Эта неуверенность держала город и панов сенаторов в горячке, которую ничто успокоить не могло.

Из самых разнообразных источников прибегали вести, которые казались правдивыми, пока не подходили новые и совсем разные.

С утра рассказывали, что Тенчинский смог короля поймать, упросить или вынудить его вернуться, что король был, точно пленником подкомория, и с ним вместе приближался к Кракову.

Через несколько часов потом самые верные послы прибежали с новостью, что король сбежал, и Пибрака только по дороге схватили.

Также нескольких французов, которые от страха разбежались в разные стороны в первые минуты переполоха, оборванных, пеших привели по одному в Краков, запыхавшихся, голодных и яростных.

Мстительное расположение по отношению к Генриху и французам вызвало сначала тот эффект, что все обратили глаза на принцессу Анну.

Публично признавали ту ошибку, что её, как Ядвигу, не выбрали королевой, обязуя электа жениться на ней.

Не видели теперь иного спасения, кроме инфантки, в ней была надежда спасения.

Говорили о том громко, так громко, что постоянно наверх до Анны доходили эти запоздавшие жалобы, которые она принимала грустной, отречённой улыбкой, холодной и равнодушной.

Не имела уже никаких надежд, не хотела их иметь, чтобы потом не оплакивать, а, повторяя с нежностью крайчиной эти желания сенаторов и шляхты, отвечала, качая в молчании головой.

Она думала о племяннике Сигизмунде.

Для себя она перестала мечтать о чём-либо… для своей крови только трон желала удержать.

Зигмусь, Зигмусь, молящийся по-польски, стоял перед её глазами. Готова была отречься от всего ради него.

Среди сенаторов мнения и прогнозы были очень разные.

Одни ещё ожидали договорённости с Генрихом и возвращения, другие тут же готовы были объявить трон вакантным и созвать новые выборы.

Некоторые боялись, что легкомысленный француз, претендующий в праве на корону, хотя сам её так позорно бросил, захочет торговаться ею с императором или иным каким князем.

Воздерживались, однако, с тем прогнозом о том, что надлежало делать, пока Тенчинский не вернётся.

* * *

Королю Генриху после его побега Казимировской дверкой не очень везло, чему удивляться нельзя, потому что дерзко и не очень старательно бы обдуман побег.

Вилекье, Пибрак и другие французы, сопровождающие короля, выскользнули вперёд него и должны были ждать его на дороге. Выходя, с ним был только Суврей, Мирон, Лархант и ду Халлея.

Ни один из них, хотя тут уже пребывали несколько месяцев, не знал так хорошо города и околицы, чтобы среди очень тёмной ночи, при поспешности и страхе, был уверенным, что не заблудится.

Король бежал неизмерно живо и торопил.

Едва они ушли на несколько десятков шагов, когда тут же за собой услышали кого-то бегущего, готовые защищаться; думали, что за ними уже поляки гонятся. Они как раз сели на коней. Только теперь среди темноты в подбегающем к ним они узнали француза д'Эрменвиля, который, хотя не выбранный в кортеж короля, прибежал, заклиная и прося, чтобы взял его с собой.

Генрих как раз хотел взобраться на коня, который так был горяч, крутился и отходил, что он несколько раз напрасно хотел достать до седла.

– Ты испугал нас, – воскликнул он подходящему, – садись на коня, и скорей. Нет времени.

Королевский конь тем временем так шалил, что Суврей должен был отдать ему клячу, недавно подаренную Тенчинским!

Судьба так хотела, чтобы на ней сбежал Генрих и предал того, который ему её подарил.