Инфанта (Анна Ягеллонка)

Она распрощалась со своими мечтами, удивляясь теперь, что когда-то могла их себе навязать и так долго их лелеять. С той же силой, с какой поначалу привязалась к Генриху, отдала всё сердце своё племяннику.

Хотела быть приёмной матерью, опекуншей, и всё пожертвовать, чтобы его и никого другого на трон возвести.

Из залы аудиенций медленный шагом она удалилась в спальню, пала на клечник, сложила руки, и, расплакавшись, в душе начала повторять:

– Сигизмунд! Сигизмунд!

Жертва было исполнена.

* * *

Каждый день теперь, точно на искушение принцессы, отзывались громче желания всех, чтобы выбрали ни кого иного, только Анну королевой, а будущему пану поставили условие жениться на ей.

Анне льстило это позднее признание прав, но после тяжкого испытания, какое пережила, почти равнодушно принимала эти доказательства привязанности к династии.

В голове у неё был теперь Сигизмунд.

Мало кто заблуждался возвращением Генриха, а австрийская партия, получив новые надежды, уже деятельно суетилась, почти уверенная в том, что за собой будет иметь большинство.

Даже император так был спокоен об этом, так обезопасился, что избыточных усилий делать не думал. Опасались, чтобы Генрих прямо не продал своих прав на корону герцогу Феррары, о чём вскоре потом пошли слухи, либо их не уступил брату Алансону, от которого рад был отделаться. Но в Польше о такой торговле слышать не хотели.

Партия принцессы становилась сильней и росла, хотя она сама ни в коем случае об этом не старалась.

Спустя несколько месяцев после побега Генриха двор и Анна выбирались в Варшаву. Делали приготовления к путешествию.

Одного дня Талвощ появился, как в прошлые времена, на пороге принцессы.

Она поглядела на него с сочувствием. Он принёс ей с собой воспоминания грустных и тяжёлых минут, безвозвратно ушедших.

– Что ты мне скажешь? – сказала она, подходя к нему. – Мне говорили, что у тебя была охота вернуться в Литву?

– Сам не знаю, – тихим голосом произнёс Талвощ и вздохнул. – У меня есть просьба к вашей королевской светлости.

– Я рада бы тебе её, не слушая даже, исполнить, – отозвалась Анна.

Литвин немного подумал, точно ему тяжело было объясняться.

– Вашему королевскому высочеству известно, – сказал он после раздумья, – как давно и верно я люблю Заглобянку. Не посчастливилось мне с ней! Такая была воля Божья! Благодаря опеке вашего королевского высочества, к панне Дороте возвращается здоровье. Хоть я её не вижу, потому что знаю, что вид мой удовольствия бы ей не доставил, я знаю от других, что чувствует себя лучше.

Анна пожала плечами.

– А! Мой Талвощ, – сказала она, – жизнь действительно сохранилась, но что с ней бедной стало! Как изменилась в лице и в душе, какая униженная и измученная, этого людской язык не выговорит.

– Всё же, – начал литвин, – я по-прежнему привязан к ней и как раз милости и посредничества пришёл просить у вашего королевского высочества, потому что хочу жениться на ней. Мы поедем в Литву, там её никто не знает, никто не знает, что произошло, и ей этого прошлого помнить не будут.

Талвощ поклонился.

– Вступитесь за меня, – сказал он принцессе, которая стала задумчивой.

– Сделаю это охотно, – отозвалась Анна, – хотя заранее предвижу, что ни к чему не пригодится.

– Пусть мне позволит минуту поговорить с ней, – добавил он.

– Приди завтра за ответом.

Назавтра крайчина пришедшему литвину дала знать, что может увидеться с Доротой.

В течении этих нескольких месяцев Талвощ доведывался только о ней, но её вовсе не видел. Он вошёл в сумрачную комнату с бьющимся сердцем.

Заглобянка стояла перед ним в тёмном платье, как бы монашеского кроя, бледная и изменившаяся до неузнаваемости, точно она постарела вдруг на десять лет.

Лицо её было пугающим выражением какого-то трупного отчуждения, остывшим, омертвевшим.

– Вы хотели со мной увидеться, – начала она первая, – а я также за спасение жизни хотела поблагодарить. Вы мой благодетель, потому что дали мне время для покаяния.

– Панна Дорота, – голосом, пронизанным чувством, отозвался Талвощ, – не будем говорить о прошлом. Я пришёл просить вас, чтобы подали мне руку у алтаря.

Дося посмотрела на него долгим взглядом и начала крутить головой.

– Думаешь, что прошлое можно стереть и забыть? Думаешь, что достаточно сказать ему: прочь, чтобы ушло навсегда? А! Нет… нет… приятель! Всё-таки оно во всём нашем существе и пронизывает до костей. Я счастливой никогда быть не могу, и тебе бы счастья не принесла. Нет… нет…

– Панна Дорота, если признаёте, что я вам верно и честно служил, – добавил Талвощ, – следует мне заплатить, будьте моей! Прошу вас, умоляю! Поедем в Литву, к моей матери! Мы сядем в тихом закутке; верьте мне, никогда словом, ничем эти несчастно прожитые времена не вспомнятся.

Он встал перед ней на колени. Дося, вытянув обе руки, заставила его подняться.

– Не могу, – сказала она, – не могу. Сердце моё высохло. Не верю ни во что, никому, не хочу ни на что надеяться.

Из её глаз пустились слёзы.