Инфанта (Анна Ягеллонка)

Тут же за ним, так же одетый, шёл только другой духовный – никого больше. Служба и карета остались, вероятно, у опушки леса.

Кардинал шёл всё живее, внимательно оглядываясь вокруг. Было это то же самое известное Талвощу лицо итальянца, в котором неимоверную хитрость, невероятную ловкость покрывало выражение такой мягкости и доброты, такой сладости и почти детской наивности, что никто его бояться, никто заподозрить в хитрости не мог.

А был это своего времени самый ловкий из переговорщиков, самый мудрый из дипломатов, муж непостижимого опыта приобретения людей, убеждения их, получения.

Для доказательства достаточно процитировать, что мог людей уже отпавших от костёла, потерянных для него, склонить к выбору, согласному с католиками, что умел привести к согласию злейших врагов, какими были маршалек Фирлей и воевода Зебжидовский, Радзивилл и Ходкевич.

Ревностный католик, когда этого требовал интерес церкви, умел Коммендони дело религии якобы отложить в сторону, не касаться его, сделать менее важным; отрицал пропаганды, преобразования, закрывал глаза на требования в целом противные его убеждениям.

Он привлекал на свою сторону людей сначала сладостью и мягкостью, только потом к их совести пробовал взывать. К преобразованиям снисходительный и неумолимый, он никого не избегал, никого не презирал и совершал также чудеса, насколько они могли быть исполнимы.

Противостояние разводу короля, удержание его верным церкви, когда дело шло о немногом, чтобы Польша отпала от Рима и отступилась от него, – уже можно считать за настоящее чудо ловкости и такта Коммендони.

Ходкевич и Радзивилл приветствовали его с великими знаками уважения. Коммендони шёл к ним с радостным лицом, улыбающийся, мягкий, с выражением отцовской нежности к обоим.

Не было больше никого, кроме только этой четвёрки. Каким образом Талвощ сумел подползти к ним незамеченным, он сам бы, может быть, этой дерзости, которая ему счастливо удалась, объяснить не смог. На случай, если бы товарищ кардинала, который внимательно обозревал кругом, его заметил, имел он готовое объяснение: хотел притвориться спящим в зарослях.

Счастьем, не догадались даже, что в совершенно пустом лесу могла находиться живая душа.

– Меня несказанно утешает, – начал после приветствия Коммендони, – что, предвидя события, мы можем посовещаться, предотвращая катастрофы, какие бы на это прекрасное государство, будущее оплотом христианства, могли упасть, если бы его отдать пришлось на произвол судьбы, моменты расстройства в умах и тревоги. Король не жилец. Мы свяжемся торжественной клятвой, что то, что между собой решим, останется тайной.

Ходкевич и Радзивилл что-то невразумительно замурчали, склоняя головы, кардинал положил руку на грудь и говорил дальше.

– В эти минуты, решительные для будущего, от Литвы зависит судьба всего государства. Не подлежит сомнению, что поляки должны выбрать королём того, кого вы выберете великим князем. Так всегда бывало, так будет и теперь.

– Уния действительно полезна, – отпарировал мрачно Ходкевич, – но Литва ей не удовлетворена. Оторвали принадлежащие нам земли… В союзе с Польшей мы хотим оставаться, но ей подчиняться и ею поглощены быть не должны.

– Ежели вашу независимость вы сумели до сих пор сохранить, – прервал кардинал, – тем паче её установите на будущее, ежели меня послушаете. Вам обеспечит её один из императорских сыновей, если его выберете.

Ни Ходкевич, ни Радзивилл не протестовали против этого, смотрели друг на друга только, разгадывая себя взаимно, и молчали.

– Чтобы поддержать эту элекцию, нужно так же приготовить вооружённую силу и не мешало бы иметь двадцать тысяч всадников.

Это наберётся легко! – проговорил Радзивилл.

– Эрнест или другой из императорских сыновей, – добавил кардинал, – может жениться на принцессе, чтобы той связью упрочить свои права.

Ходкевич нахмурился.

– Принцесса никаких прав уже не имеет, – отпарировал он высокомерно. – Однако же от наследования своего над нами король отказался, когда создавал Унию, поэтому и наследование после себя никому не может передать. Мы свободны пана себе выбрать, как хотим.

Кардинал взглянул на него.

– Я думаю, – сказал он мягко, – что привязанность к бывшим панам, если не у всех, найдётся ещё у многих на Литве. Чувство это следовало бы уважать и не исключать его из расчёта.

Нахмуренный Радзивилл не вступился за права принцессы, мысль его, казалось, где-то бродит.

– Император, – отозвался он, – будет для нас, несомненно, лучшим паном и защитником, но в Польше он имеет много неприятелей.

Коммендони усмехнулся.

– Те переменятся, – сказал он, – не бойтесь. Преимущества от выбора члена императорского дома так велики для страны, для Костёла, для целого мира, что его в итоге все должны признать.

– А если поляки будут сопротивляться выбору, – прервал Ходкевич, – тем лучше, разорвём унию. Не принесла она нам никаких преимуществ, а потеряли на ней много.