Инфанта (Анна Ягеллонка)

По его мнению, что легко было понять, один император имел наибольшую вероятность выбора.

Анна погрустнела тем больше, что референдарий, так воодушевившись и забыв о ней, о её интересах и правах совсем не вспоминал.

Только в конце, обуздав себя, добросил Чарнковский, что молодой Эрнест предлагал жениться… что на лице Анны вызвало румянец, но её вовсе не развеселило.

Она имела в уме и сердце Генриха, но это должно было остаться тайной, с которой совершенно никому довериться не могла. Ей казалось, что, несмотря ни на что, Бог, предназначивший его, сможет привести.

Разговор с референдарием, который начал его и закончил самыми торжественными заверениями своего посвящения Анне и семье, не оставил после себя впечатления такого успокаивающего, какого ожидала принцесса. Хотела ехать в Книшин, чтобы находиться при перенесении останков в Тыкоцын, Чарнковский ей сразу заявил, что, конечно, паны сенаторы будут против этого, а раздражать их не нужно. Опасались, как говорил, как бы принцесса слишком выдающегося не заняла положения и самовольно не потребовала следовать за собой.

Референдарий просил о терпении, об умеренности в первые дни, и ручался, что он не даст вреда причинить.

Из этих недоговорок нужно было догадаться, что вокруг принцессы сновали какие-то невидимые средства, чтобы за каждым движением её следить. Она немного испугалась и забеспокоилась.

Чарнковский, который всем прислуживал, кого мог использовать, либо какую выгоду вытянуть для себя, выйдя от принцессы, дал себя похитить давно близко знакомой Жалинской, которая его привела в свою комнату, по дороге уже жалуясь на пани, потому что к этому так уже привыкла, что сдержаться не могла.

– А, пане референдарий, – говорила она, поднимая руки и драматично выворачивая их, – а! смилуйся, пан, повлияй своей серьёзностью на принцессу, чтобы напрасно не грызла себя, не металась так, не жаловалась, а ждала спокойно, что паны сенаторы придумают и решат.

У меня с ней невыразимые хлопоты… срывается ехать к королевскому телу, на погребение, а тут эпидемия, а тут на поездку денег нет… Вокруг нас интриги и интриганы… Каждый ей что-то нашепчет, всех слушает, не зная, что у них по голове ходит, а мне, старой, верной, опытной опекунше не хочет верить и доверять.

Чарнковский качал головой.

– Многое принцессе следует простить, – сказал он, – измученная, бедная… и имеет перед собой ещё немало что пройти… Старайся, ваша милость, её успокоить и убедить, чтобы без совета старых друзей ничего не делала… пусть не хватается… Сенаторы и так боятся её.

Жалинская ломала руки.

Референдарий рекомендовал, как наилучшее, умеренность и терпение, а когда охмистрина начала жаловаться на недостаток, он поручился, что примас, дружелюбный к принцессе, он и другие обдумают для неё теперь соответствующие средства содержания.

В этом всём, что принёс Чарнковский, было немного правды, но не всё.

Принцесса не чувствовала ещё и не видела того, какими стражами её обставили, как каждый шаг её был внимательно изучаем. Паны сенаторы, будучи в то время в Варшаве, в первые минуты паники предвидели, что Анна захочет себе принять слишком важную роль, что может овладеть этими тыкоцынскими сокровищами, на которые Литва и Корона точили зубы, окружит себя партией, ухватит себе преимущество, будет управлять элекцией, навяжет им господина…

Боялись её энергии, хотя доказательств её не дала ещё.

Талвощ первый, который бегал, подслушивал, выведывал, шпионил, дошёл до того, что хотели Анну обязательно такой близкой окружить стражей и надзором, чтобы шагу самовольно сделать не могла.

Он так же первый прибежал, испуганный, донести ей о том.

– Милостивая пани, – сказал он живо, – с помощью референдария, ежели он действительно вам верен, нужно этому сопротивляться, а не дать сделать из себя невольницу.

Я, конечно, знаю, что вашу милость хотят из Варшавы выпроводить, к вашему боку добавить сенаторов, которые бы не выпускали из глаз; из Варшавы под видом эпидемии выслать в Плоцк или в Ломжу. Говорят, что даже посланцев и письма будут принимать, чтобы без ведома сенаторов ничто из тех не ушло ни в Стокгольм, ни в Брунсвик.

Принцесса побледнела, слушая, но так слишком запугать себя не дала. Минуту подумала.

– Попробуем-ка, – отозвалась она, – вольна я ещё или нет. Прикажи, ваша милость, колебки и мозайки приготовить, поеду в Блонь. Усадьба там в самом деле не слишком удобная, но я на том особенно не настаиваю. Посмотрим, покусится ли кто-нибудь задержать меня.

Талвощ побежал выдать приказы.

Немедленно дали о том знать референдарию и другим сенаторам, произошло некоторое движение, совещались, бегали, но решили не тревожить принцессу, ставя ей препятствия для отъезда.

На следующий день она поехала в Блонь.

Талвощ, который вился и крутился, чтобы что-то уловить и предостеречь, между тем узнал, что два француза, высланные королевой-матерью из Парижа, старались в тайне попасть к принцессе и у неё иметь аудиенцию.

Он колебался, объявить принцессе или нет, и в этой неопределённости, не зная, что решить, направился к Досе Заглобянке.