Инфанта (Анна Ягеллонка)

Никто, даже и она не знала твёрдо, кого себе желала Анна: цесаревича Эрнеста или французского Генриха, но проницательное око женщины угадало то, в чём принцесса не признавалась.

Таким образом, в Блони, когда Талвощ отдыхал, прежде чем снова пустился бы на разведку в Варшаву, Дося пошла к своей пани, так рассчитав, чтобы Жалинская её подслушать и навредить не могла.

– Принцесса моя, – сказала она, преклоняя перед ней колено и целуя ей руку, – Талвощ прибыл из Варшавы… но то, что с собой привёз, только вашей милости может быть известно. Послы из Франции от королевы-матери к вам, которым тайно с вашей милостью необходимо увидеться и поговорить.

Заглобянка взглянула на свою пани, заметила на её лице такое живое волнение, в котором непреднамеренно пробивалась радость, а вместе такой страх, что это подтвердило её домыслы.

– А! Ради Бога! – отозвалась, понижая голос и нагибаясь к Доси, принцесса. – Я об этом знать не должна. Боюсь их. Если бы даже я хотела и позволила, невозможно, чтобы смогли достать меня незамеченными. Ты знаешь, что мы окружены стражами.

Беспокойная Анна встала.

– Что тут предпринять? Что предпринять? – воскликнула она. – Я им ничем, ничем помочь не могу. Пусть Талвощ также стережётся, так как то, что он учинит, падёт на меня, я отвечаю за него. Без ведома панов сенаторов мне лично не разрешено видеть никого, не с кем прийти к соглашению! Ты знаешь, что даже к сёстрам письма переслать мне не дают, и если референдарий их не сдержит, даже к ним писать не могу. Но правда же, что есть эти послы?

– Талвощ даже знал их имена, – добавила Дося. – Очень осторожно старались сюда прокрасться, но, видно, что имели трудности, когда до сих пор о себе не сообщили.

Анна ломала руки и взвешивала, что ей делать. Говорила сама себе: «Нужно эту незмерную боязнь сенаторов успокоить, хоть с виду будучи поначалу послушной. Отказаться от поездки на погребение в Книшин, чтобы не страшились приобретения там сердец и сосредоточения верных около меня».

После раздумья принцесса велела передать литвину быть осторожным и ни во что не вмешиваться, а за всем следить.

Привели его в конце концов на минутку к принцессе, в момент, когда не боялись вторжения и подслушивания Жалинской.

– Мой Талвощ, – произнесла Анна, – пусть тебе Бог заплатит за твоё доброе сердце и верную службу; не оставляй ты меня, но не дай поймать себя ни на одной неприятной сенаторам импрезе. Мы должны их успокоить. Видишь, как бдят на до мной, как если бы я была врагом!

– Пусть ваша милость только, – сказал Талвощ, – чрезмерно им покорности и послушания не показывает. Наша пани должна иметь свою волю и своё достоинство сохранять. Сенаторы хорошо чувствуют, что значит сейчас наследница трона по крови и поэтому её опасаются. Ваша милость имеете великую мощь. Не нужно давать себя стеснять.

Принцесса слушала.

Талвощ, поцеловав ей руку, закрутился, и под видом неотложных дел, забытых в варшавском замке, скоро пустился из Блони в Варшаву.

Следующего дня прибыл Чарнковский, всегда как друг и самый верный слуга, хотя же судьба принцессы не столько его интересовала, сколько собственные расчёты на императора.

Был он искусным послом сенаторов, канцлера Дембинского, воеводы Фирлея и иных, хотя ворчал на их деспотизм и слишком суровый надзор над Анной.

Принцесса жаловалась ему сперва, что даже не было вольно отправить её письма к сестре, что за этим следили. Возмущённый Чарнковский принял посредничество, обещал их тайно высылать. Помимо этого, он заверил, что сенаторы обещали поддержку, деньги, людей, двор, соответствующий принцессе, но просили, чтобы из околиц Варшавы из-за эпидемии удалилась в Плоцк.

Он не признался в том, о чём хорошо знал, что хотели принцессу потому удалить, потому что думали о созыве сейма в Варшаве, а её присутствие на нём не было на руку панам. Боялись очарования воспоминаний, сосредоточение людей возле неё, преимущество, какое бы она могла получить.

Анна легко об этом догадывалась. Сами обстоятельства учили её, что нужно делать. Инстинкт указывал, чтобы как раз делала то, чего ей запрещали те, которых она считала за врагов.

Даже с Чарнковским, которому вполне доверяла, что наиболее имела на сердце, не говорила вообще.

О французских послах референдарий либо не знал, либо не хотел говорить. Предостерегал только принцессу, чтобы даже с посланцами императора без его ведома не сближалась и не связывалась ничем.

Референдарию было важно, чтобы император ему и никому иному был обязан успешному обороту своего дела.

Кратко и не слишком верно дав отчёт Анне о съезде в Ловиче, Чарнковский вернулся обратно в Варшаву, возвестив только, что настаивать будет на отъезде в Полоцк.

Положение этой осиротевшей дочки королей, которая никогда важнейших дел на протяжении довольно уже долгой жизни не касалась, а теперь сама себе должна была помогать, чувствуя, что безопасно опереться ни на кого не сможет, было в самом деле трудным.

Можно было, не зная того, сколько иногда сил замкнутая человеческая душа может набрать в себе, предусматривать, что даст сломать себя и совсем не справится.