Инфанта (Анна Ягеллонка)

Она не могла предотвратить, чтобы Гасталди не всунул сюда императорских писем, но это были первые и последние. Дося клялась, что хотя бы подвергла себя опасности, всевозможные позже выследит и уничтожит.

Она также сдержала данное себе самой слово и сожгла найденные позже в спальне ведомости из империи…

Эта девушка была дивным существом, наполовину диким, не имеющим, что терять, живущая всей привязанностью к своей пани.

В её сердце рядом с этой любовью никакая другая пробудиться не могла. Молодая, красивая, окружённая поклонниками, которые сходили по ней с ума, смеялась над всеми, видела в них только пороки и слабости.

Один, может быть, Талвощ имел у неё, ежели не милость, то немного снисходительности, по той причине, что он также горячей других служил принцессе и был в этой службе наиловчайшим.

Но и он не мог похвалиться тем, что Дося дала ему самую маленькую надежду, что ласковей на него смотрит. Когда дело шло о службе, использовала его, искала, подвергала опасности; как только начинал говорить о своём сердце, высмеивала и отталкивала его без жалости.

Одним узлом, что соединял их, была эта привязанность к принцессе.

Талвощ не мог, как она, угадать, что делалось в сердце Анны, но знал то и догадывался, что цесаревича она себе не очень желала…

Дося ещё колебалась, доверить ли ему свою догадку, и могла ли она ему пригодиться, когда литвин однажды вечером, в разговоре с ней небольшое привязывая к этому значение, сказал, смеясь:

– Мне кажется, что принцесса уж лучше француза предпочла бы, нежели цесаревича.

Дося выразительно посмотрела ему в глаза, не говоря ничего больше.

– Откуда вы это взяли?

– Разве я знаю? – отозвался Талвощ. – Панна Дорота, вы должны всё-таки знать то, что, кого любят, того разгадывают. А что вы на это скажете?

– Я? – воскликнула Дося весело. – Я скажу, что могло бы это быть, но нашу принцессу разгадать трудно… Грусть на человеке – как песок на могиле, кого он засыпет, не легко откопать… а наша пани много на себе грусти несёт… Но если бы это случайно была правда, что французик лучше к её сердцу приходится… что в таком случае поделать? За императором все… а тот Чарнковский, которого принцесса любит, и верит ему… клянусь, что за него также стоит…

– Это верно! – подтвердил Талвощ. – Но Господь Бог сильнее пана Чарнковского, – добавил литвин, переделав старую пословицу. – Если бы то было правдой, что принцесса в ту стороны глаза поворачивает, не стоит ли лучше доведаться и прислушаться, что сюда из Франции веет?

– А это как? – спросила недоверчиво Дося.

– Не знаю, – отрезал Талвощ, – думаю только, если бы нужно было жизнь поставить, ехать, разведывать, приглядеться… хотя бы на край света, я первый готов!

Заглобянка чарующе ему улыбнулась.

– Кто же знает? – ответила она, задумчивая. – Может, ещё приму ваше слово.

Но не смела говорить больше, кивнула головкой и ушла.

конец первого тома

Книга вторая Мечты

Ксендз-епископ хелмский взял привычку ежедневно прибывать с утра в замок, очень ревностно исполняя свои обязанности стража, хотя с того времени, как их на него возложили, значительно смягчился к принцессе. Крайчина находила, что добрый, вежливый, но немного боязливый ксендз Войцех всё больше привыкал и делал уступки Анне.

Он делал это бессознательно. Принцесса становилась всё более энергичной, епископ бороться с ней не мог. Он жаловался на это воеводе Уханьскому, но оба вместе чувствовали себя бессильными с Анной Ягелонкой, которая с хладнокровием, но с железной настойчивостью шла, куда сама намеревалась, не легко слушая кого-то.

Росла в их глазах эта пани, недавно ещё забытая, покинутая братом и заливающаяся слезами. Тогда она уступала больному королю, теперь сама чувствовала себя первой и не уступала никому.

В одно осеннее утро прибыл ксендз Старожебский, как обычно, в замок и сильно удивился, видя, что двор занимали вывезенные из сараев экипажи, ящики и сундуки, что тут же в импровизированной кузнице подковывали коней и множество людей крутилось, спеша, так, как если бы им было очень срочно.

Это походило на приготовление к путешествию. Епископ ни о каком не знал.

Талвощ, которого за недостатком иного титула, называли секретарём принцессы, стоял как раз, выдавая приказы; епископ, выйдя из каретки, подозвал его к себе.

– Что же вы такое приготавливаете? – спросил он. – Что у вас делается?

– Принцесса выдала приказы, чтобы готовились к отъезду, – ответил сухо Талвощ.

– Где? Куда? Зачем? – живо прервал епископ. – Но я ни о чём не знаю! Раны Господни! Я тут всё-таки страж!

Литвин равнодушно слушал ксендза-епископа и сказал также холодно:

– Я исполняю, что мне приказано, ко мне не относится более, чем это.

– Но куда же думаете ехать? – воскликнул епископ, взволнованный всё больше.

Талвощ пожал плечами.

– Принцесса объясниться передо мной не соизволила, – сказал он, – а спрашивать я не посмел. Знаю только, что едем.

Ксендз-епископ стоял с заломанными руками; его дружелюбное мягкое лицо изменилось, нахмурилось, погрустнело, было видно, что для него дорого стоило то, что был вынужден чинить принцессе упрёки.