Инфанта (Анна Ягеллонка)

– Принцесса имеет много друзей, – сказал он, – все жалеют её сиротство, упаси Боже от раздоров с ней, пойдёт по свету весть, что её притесняют и в неволю сажают сенаторы, шляхта будет волноваться. Последствия могут быть грустные. Литва только ждёт зацепки, готова заступиться за неё.

Передайте, ваше преподобие, донесение, но если ехать упрётся, пусть едет, нам власти не дано, чтобы её запирали, только дозор и бдение.

Они так ещё разговаривали, когда пришёл к воеводе с прощанием референдарий Чарнковский. Выезжал и он как посланец от принцессы вместе с ксендзем Яном Бораковским, лючицким пробощем[11], к примасу и на съезды, в деле тыкоцынских сокровищ и иных важных дел.

Епископ и воевода хорошо знали референдария, как преданного сердцем и душой не только Анне, но всем трём Ягелонкам, набросились, поэтому, на него сверху, требуя объяснения: что значило внезапное решение?

Чарнковский, который сидел безопасно на нескольких стульях, служа Анне, присягая в верности Софии, а, прежде всего, следя за императорским делом, с некоторого времени начинал, недоуменный, замечать, что тот, кто надеялся управлять принцессой, был вынужден ей поддаваться и исполнять, что ему поручала.

В его глазах та некогда плачущая и слабая женщина переменилась в смелую, не открывающую всю свою мысль, энергичную пани.

Чарнковский её не узнавал.

Вдобавок ко всему, он находил, что к императору и девятнадцатилетнему цесаревичу она вовсе не склонялась. Уделила даже внимание референдарию, сказав, что юноша ей не подходит.

К несчастью, французский кандидат на несколько лет был старше. Принцесса не говорила о нём ничего, но Чарнковский предчувствовал, что будто бы туда склонялось её сердце.

Это привело его в отчаяние!

Тогда все прекрасные обещания императора обратились бы в ничто.

Епископ и воевода напали на него, как на правую руку принцессы, Чарнковский пожал плечами, поднял вверх руки и воскликнул:

– Но я так хорошо, как ваши милости, до вчерашнего дня ни о чём не знал! Принцесса ни с кем не советуется, никого не слушает. Я её слуга, не наставник, так как в этих она не нуждается и не примет!

Уханьский и Старожебский посмотрели друг на друга.

– Но вы, пане референдарий, – сказал епископ, – вы должны принцессе представить, на что она себя подвергает. Вместо того, чтобы панов сенаторов получить, раздражает и врагами их делает!

– Верьте мне, преподобный отец, – ответил Чарнковский, – что принцессу Анну запугать нелегко. Hic mulier! Когда что раз скажет, не уступит, и речью с ней бороться нелегко. Всегда была из всех сестёр самой мудрой и энергии ей не занимать. Ежели выдала приказы к отъезду, не отступит от них хотя бы потому, чтобы люди не думали, что кем-то управляется. Не я, не вы, ксендз-епископ, ничем не поможем. Нужно готовиться в Ломжу и всем, а когда потом запросится из Ломжы в Варшаву, хотя бы во время созыва, хотя бы тогда, когда её там меньше всего желать будут, поедет, не спрашивая никого.

Вздохнул бедный епископ.

– Вся вина падёт на нас, – бормотал он.

Уханьский добавил с усмешкой:

– Мы, те, которые некогда видели принцессу, когда Мнишки ссорили её с братом, а она, глаза выплакивая, сносила всё, даже когда её Заячковскую из её покоев силой брали, мы сильно в ней ошибались. Уступала брату и королю, но никому больше не сдастся. Чувствует себя королевой.

– Так точно, несомненно, – подтвердил Чарнковский. – Я могу это удостоверить. Я когда-то думал, что будет нуждаться в моей помощи и идти за ней, а теперь я вынужден её слушать.

Кто там у неё имеет авторитет, кто преимущество, трудно узнать; очевидно, все должны перед ней покорно кланяться и делать, что прикажет.

Недолго тут побыв, епископ должен был поспешить тоже готовиться к неизбежной поездке и немедленно отправить гонцов к сенаторам с донесением.

Чарнковский с Бораковским ехали к примасу.

В замке всё шло однажды принцессой установленным порядком.

Именуемый охмистром Конецкий, который при маленькой голове хотел придать себе большой вес и значение, пытался также припомнить принцессе, которая отделалась от него несколькими словами и слушать не хотела.

Жалинская, ибо и этой из Плоцка не было удобно выдвигаться в Ломжу, вбежала с жалобами. Анна дала ей выговориться, но не изменила распоряжений, отправив мягким повторением приказов.

Этой мощи характера, быть может, больше всех радовался Талвощ, так как до некоторой степени приписывал себе убеждение принцессы, чтобы не оглядывалась на людей и смелей действовала.

Он и Дося находили, что принцесса только теперь могла быть уверенной, что обиженной не будет.

Во время, когда принцесса и весь её двор выбирались из Ломжи, Талвощ однажды вдруг с двумя слугами сел на коня и поехал в свет.

Был он таким деятельным и активным, что когда его не оказалось, все это сразу заметили. Некоторым, быть может, даже легче без него было, но каждый был любопытен, куда он так двинулся, не рассказывая никому.

Охмистр Конецкий, крутя усы, поведал, что, с позволения принцессы, Талвощ поехал навестить родственников в Литве.