Инфанта (Анна Ягеллонка)

Желая исправить, что он напортил, Сененьский мягко сказал, что Речь Посполитая, как всегда, кровь своих панов и особ, принадлежащих к семье, уважала и имела о них усердное старание, так и принцессу забыть не хочет и следить за ней не перестанет.

– Дай Боже, чтобы то, что говорите, сбылось, – ответила Анна, – а прежде всего прошу, чтобы панам сенаторам положение моё и что тут около меня делается, описали и дали верный отчёт.

Слупецкий также подбросил несколько более мягких слов.

– Не удивляйтесь, ваша милость, – прервала его принцесса, – что жалуюсь перед вами, потому что достоинству моему и этой крови оскорбительно, в каком я состоянии сегодня, я сирота и двор мой бедный. В поездке мне было стыдно за свои колебки и возниц. Что было слепых и хромых кляч, то выделили мне, хотя в Книшине король оставил несколько сотен коней. Покойный иначе этим хотел распорядиться.

Что за странность! Те же люди, которые при жизни короля старались, чтобы я была пострадавшая и забытая, после смерти также предпочли разорвать между собой, что осталось, чем мне, как должное, вернуть. Разделили эту добычу. В своё время я дам отчёт с того, что делалось, чтобы в явь вышло всё.

Утверждаю то о панах сенаторах, что и того, что со мной учинили, и насилие, какое было последней королевской волей, не похвалят.

Имела с собой принцесса уже приготовленные письма ксендза Красинского и воеводы Фирлея, которые положила перед послами, жалея, что без надлежащего уважения были написаны и требовали больше, чем подобает.

Слупецкий имел копии этих писем и, не испытывая нужды читать, сказал, что того же, что они содержали, им было велено требовать у принцессы.

Анна прервала его, жалуясь на то, что её в Книшин, к телу брата не допустили, когда его в Тыкоцын должны были привести.

Сененьский сложил это на эпидемию, на панику, какая в первое время после смерти Августа царила, и начался более доверительный разговор, в котором Анна всё, в чём однажды уже сенаторов упрекала, старалась подтвердить, особенно, что касается завещания брата.

А оттого, что имела верную копию того завещания, отданного ей братом в Варшаве, предложила, чтобы она была зачитана.

Сененьский и Слупецкий этому не сопротивлялись и ксендз-епископ хелмский сел для зачитывания завещания.

Однако, едва он его начал, когда капеллан-епископ Рушчик постучал в дверь, хотя рады никому не вольно было прерывать.

По лицу его, когда он вошёл, догадался значительно уже и без того подавленный ксендз Старожебский, что принёс он что-то недоброе.

Шептал ему что-то на ухо. Любопытные послы ждали, принцесса тоже, когда смешавшийся ксендз-епископ сказал:

– Гасталди прибыл сюда в Ломжу!

Таким образом, не было уже ни времени читать далее завещание, ни беседовать с принцессой. Слупецкий схватился за колпак и начал кричать, что его отсюда надо сию минуту убрать.

– Всё же не забывайте, – сказала ему Анна, – что он посол императора, которого раздражать не пристало. Падёт это на панов сенаторов, не на меня.

Епископ несмело выразил совет, чтобы принцесса немедленно дала Гасталди ответ на его письма и сама его выпроводила.

Послы на это согласились.

Принцесса их прервала.

– Гасталди является императорским послом, это правда, но скрывался на дворе отца моего и в некоторой степени поляком от этого считается, поэтому пребывание в стране ему запретить нельзя.

– Местным через это не стал, – ответил Слупецкий, – хотя бы на нашем дворе очень долго хлеб ел; а в такое время мы чужеземцев у себя терпеть не можем.

Начались тогда споры, как выпроводить Гасталди, о чём говорить с ним, как избавиться от него, в которые принцесса, почти не мешаясь, то только себе подмечала, чтобы от неё никакого оскорбления цезарскому послу не было.

– А что вы, господа, будете делать, – докончила она, прощаясь с ними, – то пусть падёт на вашу ответственность.

Затем Слупецкий и Сененьский немедленно двинулись искать Гасталди, забыв остальное.

Когда уже ксендз-епископ хелмский удалялся вместе с ними, так как хотели, чтобы он был при них, Анна шепнула ему, что желает знать, как закончится дело с Гасталди.

Двум панам послам, судя о принцессе, легко потом было объявить, что, хотя прибыли, чтобы Анне в её положении урезать свободу и сделать неприятность, в итоге сами не знали, что дальше предпринять, и, ничего не получив, думали о возвращении.

Видел это и ксендз-епископ хелмский, который теперь всё больше принимал сторону принцессы.

Затруднению панам послам их задачи способствовал также и Гасталди, который вовсе уступать и запугивать себя давать не думал. Он стоял перед ними как рачительный о собственной чести, человек рыцарский и посол императорский, с великим достоинством и готовностью хотя бы жизнь отдать, а честь защитить.

В итоге интенсивных переговоров, как рассказал епископ, Гасталди действительно положил руку на горло и сказал Слупецкому:

– Что я поведал, то должен выполнить, моя честь в этом и жизнь. Я скорее готов положить жизнь, чем уйти отсюда без ведомости императору.