Инфанта (Анна Ягеллонка)

И Сененьский, и Слупецкий, равно у принцессы, как у него, мало чего достигнув, решили вечером более не ждать и назавтра вернуться к сенаторам с донесением и письмом принцессы, которое вечером было приготовлено.

Так из большой тучи было мало дождя и Анна, что должна была утратить с прибытием послов, получила, удержавшись при своём, и приманив на свою сторону епископа хелмского.

Едва послы выступили из Ломжи, когда, предотвращая всё, что могло раздражать, Анна послала за Гасталди, прося его, дабы дольше не упираясь, с письмом, который она дала ему к императору, назад к нему возвращался.

Он должен был с этим тем легче согласиться, что иные цезарские послы находились здесь, уже явно сюда прибывшие, и временно задержались в Дзеканове под Варшавой.

После отъезда Слупецкого принцесса тем, что одержала над ним верх и не дала себя ни запугать, ни убедить, настаивая на своём, выгадала на энергии и твёрдо решила продолжать в том же духе, чтобы права её были уважаемы.

Иногда она, возвращаясь в спальню, по правде говоря, когда её никто, кроме Доси, не видел, молясь, плакала, но когда нужно было выйти к чужим и особенно к враждебным, силы ей никогда не изменяли на произношении и истинно мужском характере.

Почти можно было назвать чудом то, что с нею и в душе её делалось. В людских глазах она росла и набиралась сил.

Ксендз-епископ хелмский смотрел на неё с уважением и шептал, что это было Божьим делом.

* * *

Что потом происходило в Варшаве с возвращением послов и как сенаторы приняли отчёт и письмо принцессы, рассказать трудно.

Иначе как паникой назвать это было нельзя, но страх соединялся с великим гневом, с угрозами, с размышлением над тем, как эту бедную принцессу, пребывающую сиротою на милости народа, вынудить к послушанию и сдаче.

Тем временем был созван съезд шляхты в Каск, на который Анна выслала от себя письма, а в них сообщила, действительно требуя разрешения, но вместе постоянно опасаясь решения, прибыть на сейм в Варшаву!

Это переполнило меру! Сенаторы встревожились ещё сильней.

Прибытие на сейм означало занятие должного положения, приобретение людей, получение влияния на дело, которое страна сама хотела разрешить.

Поэтому принцессу нужно было встревожить, пригрозить ей, вынудить к послушанию.

Совещались над этим.

Дело Генриха и французов до сих пор менее громко, но, казалось, гораздо счастливей развивается, чем императорское. Монлюк с каждым днём приобретал сердца; Зборовские тайно распространяли пропаганду, которая шла тем лучше, что и католиков удовлетворяла, а потихоньку говорили, что его поддерживал папа.

Всё тогда, казалось, идёт для французов как можно счастливей, когда, как молния, прибежала весть о резне св. Варфоломея.

На отголосок о ней, сюда принесённый из Германии, все иноверцы сразу с возмущением отпали и Монлюк оказался покинутым. Дело казалось уже проигранным.

Принцесса получила об этом ведомость в Ломжу и пошла закрыться со своими слезами, чтобы не показать, как её жестоко задела.

Во всей стране повторяли одно, что никто не захочет палача, испачканного кровью, видеть на троне.

Обвиняли не только Карла IX, но королеву-мать и герцога Анжуйского. Император мог радоваться, ибо самый опасный из конкурентов казался уничтоженным.

На съездах шляхты, всюду, куда только дошли реляции о резне, а были и преувеличенные, и пристрастные, поклялись француза отталкивать и не дать с ним говорить даже его сторонникам.

Зборовские также поначалу умолкли, подавленные; но не напрасно епископ Валанса был выслан в Польшу, а один из самых ярких писателей того времени был добавлен ему в помощь.

Начал Монлюк с того, что нападающих на него просил о терпении, пока бы не получил из Франции надёжных новостей. Он с улыбкой уверял, что предчувствует клевету и злобу, что король и королева-мать сумеют очиститься от обвинений в убийстве собственных подданных.

Пибрац уже приготавливал своё письмо к Элвидусу; писали просьбы, имеющие вскоре прийти в Польшу, в которых было доказано, что король вовсе виновным себя не чувствовал. Скорее, он показал наибольшее милосердие к раненому адмиралу Колиньи, когда узнал, что он и гугеноты посягали на его жизнь и той же ночью должны были напасть на Лувр. Поэтому король должен был защищать себя и разрешил Гизам опередить заговорщиков. А потом – потом сам обезумевший народ, заступаясь за своего господина, доделал остальное.

Посему, виновными были сами гугеноты, которые посягали на жизнь королевской семьи.

Всё это было ясно, явно и доказано как на ладони.

Тысячами эти новые реляции о резне св. Варфоломея немедленно рассеяли по всей Польше. Печатали их в Германии и Кракове.

Монлюк показывал сладко улыбающиеся изображение Генриха, спрашивая, мог ли такой милый молодой человек, такой мягкий, быть обвинён даже в жестокости.

– Кроме того, эта резня, – добавлял епископ Валанса, – была в устах враждебных преувеличением, пали только виновные и изменники.