Инфер 5

Несмотря на покрывающие меня раны, я уже успел убедиться, что все конечности мои родные, ничего не добавлено и не убавлено. Еще гляну в зеркало, на ощупь морда та же самая. Хотя на морду посрать — главное руки и ноги на месте. Я могу действовать. Я могу убивать. А убивать придется… особенно сегодня — в их веселый долбанный праздник.

Присосавшись к бутылке с водой, я выпил половину, а остальное вылил на макушку, смывая разъедающуюся раны соль. Побрызгав и в глаза, проморгался, частично вернув остроту зрения. Глянув вперед, убедился, что до Сорокушки осталось шагов двести, а навстречу мне уже бегут радостные встречающие…

Глянув на трех спешащих загорелых хренососов, я подбросил на ладони нож. Заточенная полоса стали длиной в мою ладонь, а к ней прилагается не слишком удобная для хвата деревянная ручка. На ней несколько стертых и срезанных имен — предыдущие владельцы? Последнее имя читается четко — Гольдер.

— Гольдер — хмыкнул я, дергая головой в сторону и пропуская рядом с ухом пущенный мне в лоб шипастый камень с веревочным хвостом — Сука Гольдер…

Второй камень прошел далеко в стороне, от третьего я опять уклонился, продолжая двигаться вперед, чем сильно удивил бухих ушлепков. От полетевшего навстречу удара ноги я даже уклоняться не стал — подбил грязную пятку вверх, роняя дебила на спину. Пройдя мимо, я с готовностью шагнул в объятия чернобородого лысого здоровяка, уйдя от тесака в его лапе и вбив свой нож ему меж ребер. Подхватив выпавший тесак, крутнулся, снося голову третьему и поспешно отпрыгнул, не желая пачкаться в хлынувшей крови. Пока двуногий фонтан покачивался и прыскал все слабеющей кровью, я шагнул к пока живому, успевшему подняться с песка. Он поспешно выставил перед собой руки:

— Погоди! Мне сказали, и я пошел! Погоди! Мир?! Мир?!

Удар тесаком лишил его обеих рук.

— Ладно — кивнул я — Мир…

— А-А-А-А… — перейдя на тонкий вой, он помчался в сторону лагеря.

Бежал он недолго — убедившись, что с убитых забирать нечего, я прихватил только тесак, вытащил свой нож и догнал безрукого бегуна уже через сорок шагов, оставив его лежать на испещренном следами песчаном вздутии.

— Дотащи… — стекленеющие глаза неотрывно смотрели на грязные палатки впереди — Дотащи, сука…

— Ага — зевнул я, ускоряя шаг. Припекало…

Долбанный праздник…

— До…

Выметнувшийся из моря упырок подхватил умирающего шипастыми граблями и задом вернулся в прибой, оставив на песке пятна крови и дырчатые следы своих восьми крабовых лап. Почти человеческая, безволосая и будто оплывшая голова с торчащими из глазниц толстыми стебельками свисающих на щеки глаз повернулась ко мне, перед тем как уйти в воду:

— Зачтется за мясо…

— Ага — повторил я, бросая взгляд через плечо и убеждаясь, что предыдущие оставленные мной трупы уже исчезли в воде.

Подводная прибрежная живность тоже радовалась кровавому ежемесячному празднику Смакендритт. Хотя сегодня их радость была куда сильнее — вроде как слышал я день или два назад, пребывая в своем сомнамбулическом коматозе, что во время этого праздника обычно вообще ничего не происходит. Максимум пара изнасилований, несколько драк и редко, очень редко потеря кем-нибудь конечности, что торжественно швыряется на мелководье. Гибели случаются еще реже — раз шесть в год, что для такого крупного лагеря просто несерьезно. Прибрежные мутанты огорчаются…

Смакендритт…

День Свободы.

День Ответственности.

Они сука совсем охренели.

Раз в месяц всем здешним работягам, всем сборщикам и рыбакам давался день безнадзорности. Надсмотрщики нихрена не делали, предаваясь с утра возлияниям и готовясь закрывать глаза на всякие мелкие по их понятиям бесчинства: редкие изнасилования и драки. Кражи, грабежи и прочее в список праздничных угощений не входили — за это карали на месте. Ну да… кусок мыла украсть нельзя, а силком трахнуть какую-нибудь давно уже желаемую девку — легко.

Лежа вчера на песке, застыв в холодном бреду пытающегося сбросить блокаду разума, я краем уха слушал испуганные разговоры сидящих и лежащих рядом рядовых гоблинов Зоны 40, что заранее готовились получать оплеухи от надсмотрщиковых прихвостней. Тогда же звучали громкие испуганные извинения — припомнив или выдумав за собой грехи, гоблины поспешно каялись перед обиженными, надеясь, что завтра все удастся решить миром.

Когда же забрезжил рассвет, в нашу условную клетку явились как раз прихвостни — почти ставший надсмотрщиком папа Гольдер с прочей отрыжкой. Они забрали ту девку и меня… а я послушно пошел, толком не реагируя на тычки и даже не задумываясь, на кой хер они меня потащили к той прибрежной дюне в нескольких сотнях метров от лагеря. Вот и выяснилось — позвали, потому что захотели умереть от моей руки.