INFERNALIANA. Французская готическая проза XVIII–XIX веков

Деревенский облик дома, окна с переплетами и зеленые жалюзи, три ступени из песчаника, плющ, клематисы и чайные розы, цеплявшиеся за стены и доползавшие до самой крыши, где из трубы, увенчанной флюгером, вылетало светлое облачко дыма, соответствовали моим представлениям о гостеприимстве, здоровье и безмятежном спокойствии. Деревья в соседнем фруктовом саду просовывали сквозь решетчатую ограду свои ветви, побуревшие по воле причудницы-осени. В двух окнах второго этажа сверкали отблески заходящего солнца; между окнами помещалась ниша с изображением какого-то праведника. Я бесшумно спешился; привязав лошадь к калитке и окинув любопытным взором окрестности, я взялся за дверной молоток.

Вдали, над дубовыми лесами и одиноко растущими соснами, куда слетались на ночлег запоздалые птицы, ослепительно сиял горизонт; воды дальнего пруда, заросшего камышами, отражали бесконечно величественное небо; воздух был недвижен; погрузившись в тишину, окутавшую безлюдные равнины, природа была столь прекрасна, что я застыл, не выпуская из рук молотка, застыл в оцепененье.

О путник, размышлял я, тот, кто не имеет пристанища для грез своих и кому на утренней заре после долгого пути под равнодушными звездами не является земля Ханаанская с пальмами и журчащими ручьями, ты, кто был столь радостен в начале пути, а теперь опечалился, — сердце, созданное для иных дорог, нежели те, горечь которых ты разделяешь вместе с нечестивыми собратьями, — смотри! Здесь можно сесть на камень уныния! Здесь оживают мертвые сны, опережая погребальный час! Если ты воистину жаждешь умереть, подойди: здесь созерцание неба приведет тебя к забвению!

Я ощущал крайнюю усталость, когда напряженные нервы возбуждаются от малейшего раздражения. Рядом со мной упал лист; я вздрогнул от его мимолетного шороха. И бескрайний простор, открывшийся моим глазам, околдовал меня! Зачарованный, я сел возле двери.

Так как вечер становился прохладным, то через несколько минут я вернулся к реальности. Я быстро встал и, глядя на приветливый дом, снова взялся за дверной молоток.

Но стоило мне вновь окинуть дом рассеянным взором, как я опять остановился; на этот раз я спрашивал себя, не стал ли я жертвой галлюцинации.

Неужели это был тот самый дом, на который я только что смотрел? О какой же древности свидетельствовали сейчас длинные трещины, видневшиеся сквозь поблекшие листья! Строение имело странный вид; квадраты окон, освещенные лучами угасавшего солнца, пламенели ярким светом; гостеприимная дверь приглашала меня подняться по лестнице с тремя ступенями; однако, сосредоточив свое внимание на ее серых плитах, я разглядел, что они были отполированы совсем недавно и на них еще сохранились следы вырезанных букв; тут я отчетливо понял, что плиты эти принесены с соседнего кладбища — чьи черные кресты теперь виднелись совсем рядом, в сотне шагов отсюда. И дом, как мне показалось, изменился настолько, что от одного только вида его бросало в дрожь, а стук молотка, в испуге выпущенного мною из рук, скорбным эхом отозвался внутри этого жилища, словно предвестник похоронного звона.

Такие зрительные картины зависят, скорее, от состояния духа, нежели от физических причин и мгновенно исчезают. Нет, я не сомневался ни секунды, что стал жертвой подавленного настроения, о котором уже упоминал. Страшно торопясь увидеть человеческое лицо, одним появлением своим способное рассеять видение, я не стал долее ждать и отодвинул щеколду. — Я вошел.

Дверь, приводимая в движение часовой гирей, сама закрылась за мной.

Я очутился в длинном коридоре, в дальнем конце которого, со свечой в руке, спускалась по лестнице старая домоправительница Нанон.

— Господин Ксавье!.. — обрадованно воскликнула она, узнав меня.

— Добрый вечер, милая Нанон! — ответил я, спешно вручая ей чемодан и ружье.

(Плащ свой я забыл в номере гостиницы «Золотое солнце».)

Я поднялся по ступеням. Через минуту я уже сжимал в объятиях своего старого друга.

После первых же слов аббат и я ощутили сердечное волнение и щемящую тоску о прошлом. Нанон принесла нам лампу и сообщила, что ужин готов.

— Дорогой Мокомб, — начал я, беря аббата под руку и спускаясь по лестнице, — дружба, основанная на разуме, по сути своей вечна, и я вижу, что мы оба разделяем этот взгляд.

— Христианские умы объединены необычайно близким, божественным родством, — ответил он мне. — Бесспорно. Однако в этом мире существуют верования гораздо менее «разумные», и у них находятся сторонники, жертвующие ради них своей кровью, своим счастьем, своим долгом. Но это настоящие фанатики! — завершил он с улыбкой. — Так выберем же верование самое полезное, ибо мы свободны и этим обязаны нашей вере.

— В сущности, — отвечал я ему, — тайна заключена даже в том, что дважды два будет четыре.

Мы прошли в столовую. Во время еды аббат ласково упрекнул меня в забывчивости, так как я долго не давал о себе знать, и познакомил меня с деревенскими обычаями.

Он описал мне окрестности, рассказал два или три анекдота о владельцах ближайших замков.