Инфернальный реквием

– Они… любили тебя, – пробормотал он, подойдя к восставшему из мертвых.

– А я люблю их, – объявило создание, когда-то бывшее Толандом Фейзтом. – Смерть – это начало, Ичукву Лемарш.

– Огонь, – сказал комиссар вслух, стараясь вспомнить…

Его челюсти с влажным щелчком застыли в открытом положении. Мир перед глазами помутнел и пошел зелеными пятнышками, нетронутым осталось только светоносное существо перед Ичукву.

– А-а-аонь, – горлом простонал Лемарш.

– Огонь – не наш путь, брат, – пожурил его полубог.

Подняв обе руки, он снял повязку. Глазницы под ней срослись в единое углубление, плотно набитое миниатюрными зелеными кристаллами. Шумно загудев, они всем роем вылетели из гнезда и свились в темное облако.

– Мы выживем! – прожужжала тысяча кошмаров, сплетенных воедино.

«Не кристаллы, – понял Лемарш, когда мухи окутали его. – Глаза. Тысячи крошечных фасеточных глаз».

Глава одиннадцатая. Блаженство!

I

Вот вам Милосердие!

Мне не нужны перо и пергамент, чтобы оставить след в мире, да и терпения для пустого трепа у меня нет. Самые живые истории наполнены делами, а не напыщенными словами! Если свидетели твоих потуг чешут затылок и читать им уже недосуг, если они только дивятся, что-почему-и-когда-а-зачем, ты уже доигрался, – они ведь народ капризный и бесчинный, звездочки твои затушат с довольной миной. Так что хватит слов, я вам говорю! Молчите и смотрите, как я всех перебью!

Милосердие убивает! Полосует, колет и режет ногтями, что стали клинками, потом отталкивается ногами со ступнями-пиками и отскакивает, пока враги не приблизились и не собрались в таком числе, что не увернуться. Их много – о, как же их много! – но даже бесчисленная орда ничтожеств остается ничем.

В схватке с освобожденным духом Милосердия безликие проклятые из схолы напоминали отказывающих заводных кукол. Их дерганая походка и медленные удары заслуживали только жалости, и все же сестре нравилось играть с ними, пусть и получались те игры краткими и кровавыми. Столько глупцов на выбор, столько способов смутить их, побить и расплести в ничто!

Ее подгоняло не безвкусное упоение резней, ибо Милосердие не была дикаркой, а бойня – безвкусное блюдо, если подавать его не голодным до смертей едокам. Нет, она наслаждалась искусством, скрытым в жестокости, – неудержимым, словно лесной пожар, танцем возвышенных чувств и падающих тел. Наслаждалась, втаптывая их чаяния и страсти в забвение, пока ее надежды и желания взмывали ввысь, свободные от груза сомнений.

Никогда прежде Милосердие не была собой в такой мере! Хотя она набирала силу в кровавые годы ложного искупления своей сестры, когда ей позволяли нести смерть с условием, что она будет вопить: «Трон и Терний!», а после боя смирно уходить в уголок, ее фантазии и истинная форма сидели в клетке на цепи. Но здесь ее плоть, омытая спятившими огнями схолы и напоенная энергией бури, наконец заплясала в ритме ее духа. Милосердие, с полночно-черной кожей и игольчато-острыми пальцами, стала дивным чудищем из кошмаров своей двойняшки.

– Гляди, как я живу, сестра! – возопила она.

Весело кувыркаясь вокруг своих жертв, Милосердие уклонялась от широких взмахов их рук, ныряла между длинных кривых ног и рассекала по пути сухожилия, а в конце короткой дороги платила за проезд метким пинком. Получив сполна, очередная недотепистая неуклюжая нежить валилась с хрустнувшим хребтом или треснувшим тазом.

Иногда Милосердие кружилась в пируэтах быстрее вихря, и ее длинные пальчики-клинки сливались в размытое пятно, которое краснело от ошметков и обрывков олухов, оказавшихся в ореоле гибельного вращения. Порой она подскакивала над землей и, падая сомкнутыми ногами вперед, вертелась винтом, вонзаясь в толпу подобно смертоносному буру.

Она убивала проклятых целыми сотнями, рисуя реальность резни со всем остроумием и оголтелой одурью, которые ее серая двойняшка держала под замком, однако враги по-прежнему прибывали – появлялись из дождевых луж так же быстро, как Милосердие истребляла их.

«Никогда они не закончатся, дура, – ехидно заметила ушедшая вглубь сестра. – Хозяин не отпустит их. Умирая, они восстают перерожденными!»

Нет, невозможно! Это стало бы издевкой над мастерством Милосердия, осквернило бы каждый взмах и мазок, ради оригинальности и грациозности которых она отдала столько сил. Какой смысл в рисовании, если любой холст ототрут начисто, каждую композицию отдадут забытью?

«Такая судьба ждет всех нас, сестра».

– Не меня! – провозгласила Милосердие.