Инга Артамонова. Смерть на взлете. Яркая жизнь и трагическая гибель четырехкратной чемпионки мира

– Все можно купить или одолжить – пальтишко, шарфик, шапку, валенки, но вот такие налитые щечки, как у этой девочки, пухленькие, красненькие, ни у кого не одолжишь, нигде их не возьмешь…

Суд по иску приостановил дело, а поскольку отец не обес печивал семью, ему в принудительном порядке предписано было выплачивать алименты в пользу дочери.

Некоторое время спустя Анна случайно встретила на улице судью, под председательством которого рассматривалось то дело. Он узнал Анну, подошел, разговорились.

– Я видел, – сказал он, – что это был наговор, поэтому и приостановил дело и присудил алименты…

А муж после этого скрылся. Как узнала позже Анна, он сошелся с другой женщиной, жившей где-то на Рогожской улице, родители которой были в отъезде за границей, в Китае. Он находился на ее иждивении. А алиментов Анна так и не могла с него получить. Тогда и подала во всесоюзный розыск. Это было в том же 1941 году.

Так он периодически женился то на одной, то на другой, и только когда в прокуратуру Коминтерновского района Москвы прислала письмо одна из его очередных жен, сообщив о том, что он, будучи не разведенным, женился на ней, Анна и узнала о такой его практике. К тому времени он уже махнул в Вологду. Туда сей же час полетел исполнительный лист. Но вскоре муж вновь исчез в неизвестном направ лении.

Через много-много лет он опять приехал в Москву, устроился работать в речном пароходстве, где вновь его настиг исполнительный лист. Но после уплаты единоразовой ничтожной суммы он, как это было и прежде, испарился. И с того времени Анна о нем уже не слышала и не видела его долгие и долгие годы – до 1953 года. Как оказалось потом, он сидел два года за многоженство.

В 1941 году, в сентябре, родился я. Мама родила меня в Павловском Посаде, где в то время жила ее мать, наша с Ингой бабушка Евдокия Федотовна, покоящаяся теперь рядом со своей внучкой Ингой на Ваганьковском кладбище. В Москве были сильные бомбежки, особенно в последней десятидневке июля 1941 года, поэтому мама перед родами и отправилась вместе с Ингой в более спокойное Подмосковье к своей матери. Из Москвы эвакуировалось предприятие за предприятием, в том числе и Министерство общего машиностроения, в котором работала Анна. Но ей предстояло скоро родить, и она сочла опасным отправляться в дальний путь.

Когда мама возвратилась из Павловского Посада назад с Ингой и со мной, то узнала, что ее выписали с площади в доме на Петровке, 26. Свекровь Прасковья Игнатьевна наконец-то реализовала свою давнюю задумку. И мы все трое оказались на улице. В домоуправлении, куда мама обратилась за продовольственными карточками, – а тогда продукты можно было приобрести только по карточкам, – ей сказала знакомая учетчица:

– Тебя, Ань, выписали. Приходили свекровь и твой муж. Они хотели тебя выписать насовсем, а домоуправ Зайцев сказал, что этого делать не имеет права, а может только временно…

Мама обратилась в районное, 17-е, отделение милиции: мол, выписана с площади, продовольственных карточек нет, куда идти с двумя детьми и чем их кормить? В милиции сказали, что не могут вновь прописать, так как выписка произведена по причине эвакуации на длительный срок, пока не закончится война.

Тогда она отправилась в Главное управление внутренних дел – на Петровку, 38, благо что и это учреждение недалеко: попробуй-ка, походи с ребенком на руках! Сначала не хотели и разговаривать – по той же самой причине: закон есть закон! Но добилась приема у более высокого начальника, вновь объясняла, вновь показывала документы: вот, пожалуйста, справка из роддома, а также справка о том, что народившийся сын зарегистрирован в ЗАГСе Коминтерновского района, согласно ее паспортным данным, где значится, что она прописана на Петровке, 26. И привела такие аргументы:

– Куда я теперь должна идти – опять в родильный дом? Меня там не примут. Так где я должна жить?

Я был у нее на руках, завернутый в одеяло, а пятилетняя Инга стояла с ней рядом. В самом деле, куда ж ей с двумя детьми податься? Начальник внимательно посмотрел на всех нас, удостоверившись, наверное, что мы не шпионы, сердце его дрогнуло, и он сказал:

– Идите в 17-е отделение, и вас пропишут.

Нас прописали лишь в январе 1942 года. Но карточки полагались только со следующего месяца, поэтому приходилось надеяться на кого-то из знакомых нашей мамы, которые могли хоть как-то помочь с продуктами. К тому же в полном разгаре была зима, квартира не отапливалась, и в комнате стоял такой холод, что с оконных стекол и подоконника приходилось счищать снег, чтобы как-то уменьшить стужу. Но это было в основном психологическое мероприятие, не исключавшее все же наших болезней. Мы заболевали. Несмотря на то что меня клали на кровать в середину (между мамой и Ингой), чтобы прибавить мне тепла, я вскоре заболел воспалением легких. Это было неотвратимо, поскольку перепеленовывание происходило, в сущности, на открытом морозном воздухе.