Инга. Мир

— О-о-о, — сказала Инга, хватаясь за голову, — диплом! Ну, конечно. Я тебе приемная, что ли, комиссия? Или отдел кадров? Молчишь? И молчи. Потому что — виноват!

— Прости, — нежно сказал Горчик и добавил внезапно, — а то ты сейчас сильно похожа на Ленку. Тоже — раз-раз и все решено. Не всегда так можно, ляпушка моя, моя золотая рыба.

— Это не твои нежности. Это Вива меня так! Рыбой.

— Молодец твоя Вива. Ляля моя, я тебя вырежу, на скале. Ты там будешь — рыба. И все поедут специально, на тебя смотреть. А мы будем старенькие и такие эхехе, ну-ка по гривне с носа, за погляд на золотую рыбу Ингу!

Он придвигался ближе, обнимал ее, утыкаясь носом в шею. И замолчав, снова подумал, весь в растерянности, да как же пахнет, и дышит, как надо ему, и никто так, никогда. Что за горе такое и счастье — Инга Михайлова.

— Да, — согласилась она. И Серега понял, не про рыбу, а про то, что хватит рассказывать, хватит перебирать то, что уже произошло. Настало время совершать новое, то, что ляжет поверх их воспоминаний, превратится в еще одно, и каждое — будет из нынешнего времени. Времени сегодняшней Инги и сегодняшнего Горчика, ее Сережи Бибиси.

— Подожди, — она задыхалась, шепча и отталкивая его слабыми руками, чтоб тут же сильнее прижать, — по-го-ди, Серый. Скажи…

— Да, моя цаца?

— Мне может быть надо? Как она, чтоб — игры. Ну… я только не знаю, чего тебе хочется?

— С тобой — только тебя, ляля. У нас тыща лет впереди. Не морочь голову. Сюда. Да. Тут. Успеем. Потом.

— Потом. Наше потом?

— Да.

Под утро Инга проснулась, тихо сползла с кровати и пробежала в туалет, на цыпочках. Вернувшись, села, в неярком свете разглядывая запрокинутое к потолку лицо с чуть нахмуренными светлыми бровями. Нагнулась, чтоб увидеть крошечные веснушки, на переносице и щеках под глазами. Он спит. Было такое — всякое. Ужасное для него, и для нее тоже, теперь вот думай про Ленку эту, мучайся. Мучительно знать, что за эти годы, оказывается, он успел полюбить, не ее, другую. А сама Инга, получается, так никого и не любила. Правду сказала ему — так, на разок, на пару раз были просто мужчины. Несправедливо и никакого равноправия. Но он — спит. Потому что он рядом с ней. И есть еще одно, о чем они толком ни разу не говорили, но она поняла и так. Ее Сережа, исчезнув из их жизни, ни разу не рисовал других женщин. Были коты, были смешные и милые звери, птицы, странные фигуры, тянущие к небу тонкие руки в танце. Но из всего огромного мира женщин — разных, на скале высечена только она.

Улыбаясь, Инга легла рядом, прижалась спиной к его боку. И он, не просыпаясь, сразу повернулся, послушно сгибая колени, принимая ее к теплому животу. Облапил рукой под грудью, и, утыкаясь носом в шею, задышал мерно и сонно.

Ага, подумала, тоже засыпая, утешайся таким вот странным утешением, ляля и цаца Сережи Горчика. Раз нет тебе других. Но смеясь, понимала — это важно. Важнее чужих постелей, что были у обоих.

А еще — он спит.

27

Ноябрь принес шторма удивительной красоты и ярчайшее синее небо, полное через край белых тугих облаков. Инга ворочалась по утрам, замерзая под тонким одеялом, и нашаривая в ногах второе, кидала сверху, жмурясь, чтоб не проснуться. Угревшись, спали еще пару часов. Или сначала занимались любовью. Море издалека глухо гремело за оконным стеклом, в щели балконной двери просвистывал тонкий сквознячок, бродил по линолеуму. Потом просыпались по-настоящему, Серега бежал босиком, включить обогреватель, снова ложился к Инге, спрятанной в теплое одеяльное нутро, и там, смеясь и болтая, лежали в обнимку, терпеливо дожидаясь, когда батарейка, пощелкивая, согреет стылый ночной воздух. Комната была маленькая, и нагревалась быстро. Потому утром снова ходили босиком и ленились одеваться.

В тринадцатом корпусе кроме них никто сейчас не жил, только в холле дремала, устроившись в старом огромном кресле дежурная, да днем приходили маляры и электрики, шумной бригадой, гнездились на одном этаже, и шумели там сами себе, совершенно не мешая Сереже и Инге.

Она готовила завтрак, добывая из термоса заваренную с вечера рассыпчатую гречку или рис, доставала из холодильника холодную курицу, Серега, сидя на низкой табуретке, открывал банку с рыбой или паштетом. И смеялся, глядя в окно, где на подоконнике сидела терпеливая ворона, сверкала черной бусинкой глаза. Вставал, выносил гостье кусочки хлеба и чего повкуснее.

— Голый на пятом этаже! — возмущалась Инга, — трусы надень, соседи, гм, увидят!

— От голой слышу, — Серега облокачивался на звонкий железный поручень, закуривал и, дразня Ингу, манерно помахивал рукой кому-то внизу.

— Да. Но я на балкон не лезу!

— А ты лезь. Иди сюда. Семен Крокодилыч тебе скажет доброе утречко, Инга Михална!

— Серый, уйди с балкона, вдруг и правда, Крокодилыч явится. Наябедничает директору.

Серега вздыхал, тушил сигарету и быстро одевшись, брал рабочую сумку. Целуя Ингу, напоминал строго:

— Мы тебя ждем.