Инга. Мир

— Ах, как вы, Виктория Янна, — культурным голосом отвечал Костя, он вообще, страшно своей культурностью гордился, — и не боитесь, что Инга с ребенком куковать будет, пока вовсе не состарится? Мужчины нынче в дефиците, и им выбирать, знаете ли.

— Только дефицитом и держишься, ага.

Нет, тогда Инга его не выставила. Хотела да. Но стыдно было в глаза Виве смотреть, вот же, он пакостил, а ей было стыдно. За то, что согласилась и после терпела. Казалось ей, раз согласилась, то после кричать, ой передумала, вот это стыдно. Могла бы увидеть сразу. За цветами и игрушками для Олеги. А еще…

Она отошла в сторону, где от поворота шоссе пляжик был скрыт каменной стенкой, разделась и голая, вошла в парную как компот на летнем столе, воду.

Еще вот что стыдно — она и правда боялась остаться одна. И думала, ну вот он же согласился. Ее, с ребенком. Наверное, лучше так, чем Вива станет рвать себе сердце, ах, моя детка одна и одна…

Но к тому времени, когда услышала их ссору, этого страха уже не осталось в ней. Он уменьшился, высох, стал таким незначительным, по сравнению с раздражающим культурным голосом, с привычками, которые Инга постепенно возненавидела, да с его запахом даже. Пока, наконец, с облегчением не сказала себе — да как можно жить с человеком, и дергаться от его запаха, отворачивать нос! Это разве жизнь?

Уходил Костик ужасно оскорбленный тем, что напоследок сказала. О запахе тоже. Посулил злорадно, подхватывая чемодан и дергая плечами под набитым рюкзаком:

— Женский век короткий, дорогуша. Не успеешь оглянуться и пенсия на носу. А я, я до смерти всегда найду себе и стол, и дом, с любовью, между прочим.

Она молча кивнула, стоя в дверях.

И ведь нашел же! И до сих пор находит. То ли третья, то ли четвертая жена, молодая, с ней видела Костика на городской набережной тем летом. И он, раздуваясь от гордости, свысока на нее, гуляющую в одиночестве, посмотрел. В своем праве, да.

Уплывала все дальше по тихой воде, плавно загребая руками и окуная в теплое, журчащее, свое лицо, которое горело от воспоминаний. И заплыв так далеко, что берег уменьшился, и ночные звуки поселка отдалились, согнулась, вертясь и выпрыгивая из воды, рассыпая мерцающие брызги. Расхохоталась в голос. Когда Олеге было, кажется, лет двенадцать, они сумерничали на террасе двоем, а Вива с Санычем уехали в город и должны были вернуться последним автобусом, сын выслушал ее рассказ о неудавшейся совместной жизни с Костиком, о котором сам спросил, ведь помнил, что был такой. И подытоживая сказанное матерью, что-то такое сказал, попутно окрестив того Костик Дефицит. Вместе хохотали тогда, доедая бублики. А после Олега сказал, когда устали смеяться:

— Я тебя люблю, ма-ам.

И она тоже призналась ему в любви. И это было так замечательно и так настояще. Тогда она поняла лучше, почему Вива прожила жизнь сама.

Когда двое вернулись, уставшие, мирно о чем-то поругиваясь и таща в дом сумки с продуктами, Инга отняла сумку у Вивы, а подошла к Санычу, обняла за плечи и поцеловала в жесткую щеку. Сказала, вдыхая запах крепких сигарет и немножко мужского свежего пота:

— Саныч. Мы так тебя любим, ты самый замечательный.

Вива фыркнула и засмеялась где-то там, за плечом гордого Саныча.

Это тоже было счастьем, поняла Инга, медленно плывя обратно и чувствуя, как вода гладит ее грудь, будто проводит по коже ладонями. Она потеряла Сережу, но жила двадцать лет, не забывая любить, и ее любили тоже. И любят. Конечно, без мужчины часто бывает нелегко. И не в хозяйстве, а вот проснуться ночью, повернуться к нему, потому что все внутри плавится теплым медом и скоро начнет обжигать, и он повернется, поняв. Но если этого нет, ну что же. Есть всякие виды любви. И еще есть этот город, полный ветров и степей. И его она любит тоже. И судя по тому, что каждый день она уходит, как смеется Олега «в поля» и каждый день продолжает открывать новое для себя, волшебное, странное, город на берегу двух морей тоже влюблен в Ингу. Щедр на подарки.

Наверное, мне такая судьба.

Она вышла и постояла, переминаясь, промакивая полотенцем лицо, волосы и плечи. Снова набросила рубашку и пошла обратно, минуя черные развалины крепостной стены и серебристую ленту дороги.

Что толку перебирать сейчас эти двадцать лет. А еще нужно помнить, где бы он ни был сейчас, если жив, он давно уже не тот худой мальчишка с узкими плечами и гибкой спиной. Он тоже жил, менялся, может быть, растолстел. Она прислушалась к себе, покачала головой, вот уж вряд ли. И вдруг споткнулась, теряя шлепок и нащупывая его мокрой ногой, — и у него были женщины. Наверное, женат…

Сердце медленно и больно стукнуло, отзываясь на слово «женщины». Но промолчало на второе предположение. Ох, ты и дура, Михайлова, привычно и сердито-беспомощно подумала она, открывая калитку в беленом заборе. Долдонишь себе — двадцать лет! Вспоминаешь своих мужиков, с которыми лежала голая, стонала, вцеплялась в волосы горячими пальцами, сходила с ума… и спотыкаешься, подумав, ах, а у Сережи-то, вдруг баба! Что с тобой не так, Инга Михайлова?