Инга. Мир

Он молчал. И она, встав вплотную, быстро оглядела узкое лицо, впалые скулы, покрытые крепким загаром, подняла руку и тронула светлые волосы, откинутые со лба. Он закрыл глаза и пошевелил губами.

— Ну? — подстегнула она его хрипло, — ну? Ты…

— Я… — медленно ответил Горчик. Поднял руки, разводя их в ночном жарком воздухе. И она качнулась ближе, не отводя взгляда от его закрытых глаз. Руки Горчика затряслись, будто они крылья, только ломаные совсем и Инга, ахнув, обхватила валящееся на нее тело.

— Сережа! Да что… Олег!

Олега кинулся, хватая вялого Горчика поперек живота, и мотая головой, чтоб видеть, куда, повел к столу, оступаясь в комки огородной земли.

— Сам, — сказал Горчик медленным голосом и засмеялся смущенно, выпрямляясь и отводя руки мальчика, — вот, черт, сам. Пусти. А…

— Я, — Инга встала рядом и наконец, обняла его, так, что локти заныли, прижала лицо к гремящему за ребрами сердцу.

— Скотина, — сказал туда, ему, что билось неровно, эхом в ее ухо и на весь мир, — ах скотина, козел, балда ты Горчик, Сережа. Ма… ма-а-альчик…

— Да, — согласился Горчик. Обнял ее, встав покрепче и мучаясь стыдом, который сразу же улетел куда-то, за ее волосы, за ее запах, и плечи, за слезы, текущие по его груди, — да. Да-да-да.

Гордей незаметно подойдя, дернул Нюху, и потащил к навесу, а за ней спотыкался, оглядываясь, крепко взятый за руку Олега.

— Идите уже, — заботливо говорил дед, — та пусть их. Бебехи твои где? Э-э-э, тоже мне девка.

На ходу сдернул с веревки ситцевые чистые трусы, сунул Нюхе.

— Сюда. Да сидай уже, Олежка, после увидишь. Дай людям…

Нюха, шепотом повторяя свое «о-о-о», натянула трусы и уселась на лавку, обхватила Олегу, укладываясь головой на его коленки и глядя снизу блестящими глазами.

— Я не понял, — расстроенно сказал Олега, — Гордей, я не понял что-то… Это…

— Это Сережа, да, Гордей? — глядя снизу в лицо мальчика, позвала Нюха, — тот самый, да? Это Сережа Горчик, Олежка, это, может быть, отец твой. Ты сегодня Олега Сергеевич.

Вытянула снизу тонкие руки, перебирая свешенные черные волосы. Засмеялась. Зевнула.

— И мне это нравится-нравится. Олежка, не давай мне спать, ладно? Мне еще надо выпить, чтоб я утром была твоя Нюха, совсем твоя. Чтоб не помнила ничего. Где бутылка?

Олега поднял голову, прислушиваясь. Но за беленым углом стояла тишина, полная, не их тишина, а тех, кто был там, наверное, они говорили молча.

Мальчик положил руку на светлые вьющиеся волосы. Потрогал тонкие красиво изогнутые брови.

— Нюха. Моя-моя Нюха. Ты что, правда, хочешь забыть?

Она нахмурилась. Такая длинная ночь и перед ней такой нехороший день. Всего два последних глотка. Он ее любит. И завтра ей снова — будто только родилась, и вокруг мир, полный радости. Трав, бабочек, песен воды и воздуха без краев. Никакого болотного Абрека, никакого стола, черного скрипящего Лехи. И этих вот мыслей, что ползали в голове, пока не прибежали двое. Украли ее. А потом…

— Мне будет плохо, да?

Олега кивнул. Напомнил, показывая на угол:

— А это? И как же я? Ты меня бросишь, самого, со всем этим?

— Нет, — она вздохнула и поджала ноги, будто замерзая, — я не могу. Вылей. Не буду.

— Еще чего, — обиделся Гордей и, вставая, забрал бутылку, — вы это, идите уже спать. Вон блины, ешьте и мухой в комнату. Сказал же — дайте людЯм побыть спокойно.

В голове Инги качались и перемешивались обрывки. Черный огород и лампочка, светящая на светлые волосы, откинутые со лба. А потом вдруг пустые лавки и на столе — кружки, чайник, нарезанный хлеб, прикрытый тряпочкой. И сразу свешенные ветки абрикоса над входом в палатку, синюю, маленькую. И вдруг из нее — белеют еле видно чьи-то большие босые ступни. Сидя на корточках, повисая на вытянутой руке, которой она держалась за руку Горчика, Инга тронула щиколотку, нога дернулась, и сонный голос Гордея сказал через шелк недовольно:

— Белье там свежее. И подушки. Та идите уже.

…Кровать с пружинной сеткой скрипела, и сразу ударялась жестко, наверное, там, под растянутой сеткой лежали доски, чтоб не проваливалась. И она села, вытягивая руки, молча, напряженно глядя, как он соскочил и ушел к двери, закрыл ее плотно, а то забыли сразу-то. И засмеялась с облегчением, — вернулся, к ней, сел рядом, обнимая плечи. Она замерла, слушая голос.

— Опять плачешь. Инга. Михайлова.

Хотела сказать, ну… да… Через тебя, Горчик. И не смогла, потому что плакала.

Тогда он снова уложил ее на скрипящую сетку, темным силуэтом на белых свежих простынях. И наклоняясь, стал языком собирать слезы, вздрагивая от их вкуса. А она лежала, говорила быстро и горячо, рассказывала ему о письмах, о том, как сидела с мальчиком Колей, разыскивая в сети, и как трудно, оказывается, колотить молотком по этой дурацкой штуке, чтоб быстро и понятно. В комнате стояла полная тишина, и, выдохшись, она поняла — это не вслух. Хоть и устала рассказывать. Потому замолчала совсем, чутко слушая его, кивала, когда пальцы и губы жаловались, вспоминали, рассказывали. Тоже молча.