Инга

Замолчала сама, хмурясь и соображая, как быть. Ну вот, доигрались в любовь. Девочка сама не своя, с ее характером разве ж можно ей рваться между двумя. И ей, Виве, разве понять каково ей сейчас. Она как увидела в свои шестнадцать Олега, так десять лет никого больше и не видала, жила, как во сне. Пока живой был, в счастье купалась, а когда про аварию сказали, застыла вся. Так, в свое медленное горе, что казалось ей вечным, вмороженная, и плыла по времени, сперва там, после уже тут, в ярком Крыму. Улыбалась, шутила, даже с кем-то знакомилась. И все мимо сердца, даже Зойка, хоть и заботилась о ней как надо, но и тысячной части той любви, что досталась внучке, не додала она дочери. И знала об этом. Потому и заботилась изо всех сил, чтоб хоть так.

Прижимая к себе девочку, усмехнулась. Говорят, если даже кошек любишь по-разному, нелюбимая может просто так умереть. Сдохнуть, уйти, чтоб не мешать нелюбви. Хоть и кормят всех одинаково. Потому Зойку отпустила беспрекословно, подальше от своего плавного почти равнодушия. Но эта…

Эта ноша — только ее. И как ее вытащить? Спрашивала про Федру. Слушала жадно, историю о том, как страсти могут быть сильнее человека. Настолько сильнее, что все ломают в его судьбе. И ломают тех, кто рядом. Не зря сказал тертый Каменев, не зря болтая, вспомнил именно эту, хотя и сюжет казалось, вовсе другой, нет тут царицы и нет запретной любви к пасынку. Другая любовь есть. Вон сказала — даже две. И судя по трагическому лицу, вторая крепко ее взяла.

— Инга. Сама говорила, он в рейсе. Говорила — повезло. Вот и пусть. Мало ли, может, пока там болтается, тут все утрясется, а? Потерпи. А не пишет, ну откуда ему писать-то?

— Там есть порты, — угрюмо сказала девочка, — это же не так далеко, Кавказ, то же самое Черное море.

— Да. А новости смотришь? Знаешь, что там на Кавказе делается сейчас?

Сказала и остановилась, ругая себя. Тоже мне, утешительница. Там стреляют, там война.

— Ну-ну. Еще ты не плакала у меня. Никогда не ревела в детстве. А теперь — глаза на мокром месте.

— Радиограммы еще есть, — сурово напомнила Инга, — он мог бы…

Губы ее кривились, так было невыносимо жалко себя. И страшно за Горчика. Она не сказала Виве, что Ром еще раз приезжал в Лесное, и дождался ее возле школьного крыльца. Пошел рядом, искоса рассматривая большую зимнюю куртку и сапожки с меховой отделкой, скинутый на плечи капюшон.

— Я тут дела делал, дай думаю, проведаю нашу Михайлову.

— Я не ваша.

— Пока все не решим, с Горчей, конечно, наша. Парламентер ты наш сисястый. Как тебе…

Но она не стала дослушивать ехидные пошлости Рома. Повернулась к нему, не скрывая ничего из того, что чувствовала весь последний месяц. И отчаянно глядя в ухмыляющееся цыганское лицо, сказала тихо, но со звоном в голосе:

— Если бы знал, Ром, как это — сидеть, ждать и ничего! Ни словечка, ни звонка телефонного. Да пусть бы тебе вот так, того же желаю, чтоб внутри все выкрутилось и на место не встало.

— Пугаешь, что ли? — удивился Ром, поводя широкими плечами под распахнутой модной дубленкой.

Она молчала. Был бы Сережка, сказала бы — дурак ты, Горчик. Но это Ром. Потому, когда вроде понял и прикрыл длинными ресницами большие глаза на тонком лице с острыми красивыми чертами, обдумывая, спросила только:

— Он сколько тебе должен?

Ресницы поднялись, глаза насмешливо прошлись по выгоревшим плечам турецкой куртки, по шерстяным лосинам с потускневшими кнопочками вдоль шва — тоже на рынке куплены, за недорого. Но ответил, с некоторой жалостью.

— Не мне должен, девочка Михайлова. А дальше. Я что, я только бабло собирал. И теперь, когда он в долгу, из-за тебя, между прочим, то мне и стрясти недостачу. Не так чтоб много, но если каждый будет…

— Как из-за меня, — растерялась Инга, прижимая к боку сумку, — как это?

— А так. Ты приехала, переночевала со своим Ромео, и на другую неделю он на все забил. Перестал прыгать, понимаешь? А до середины ноября были планы.

— Блин! — она вдруг крикнула, и Ром замолчал, открывая от неожиданности рот, — какой ноябрь? Ты не знаешь, какая вода бывает там, в ноябре? Везде где скалы. Там же ледник натуральный, течения. Хлопнется он вниз, и сердце встанет.

Трое девчонок из восьмого обошли беседующих подальше и встали, выглядывая из-за кустов и жадно вслушиваясь.

— Какая любофф, — процедил сквозь зубы Ром и длинно сплюнул на подтаявшую мокрую траву у кромки тротуара, — ах, какая любофф! Ладно, раз ты ему такая мамка. Должен он…

Когда шла домой, все испуганно пыталась сосчитать, эту названную Ромом сумму. То переводила ее в доллары (дойлеры, кричали на базаре бабульки, тряся ощипанными куриными тушками, у меня купи, милый, четыре всего дойлера курочка). То вспоминала, сколько там задолжала лесничеству и оранжерее бухгалтерия, за три месяца без зарплаты. И даже подумала о своем кулончике, что подарила ей Вива, крошечная александритовая слезка в тонком золоте, и цепочка тоненькая, как золотая нитка. Ничего не складывалось, никак, только разболелась голова. А скоро январь, и Ром сказал, поворачиваясь уходить: