Инга

— Боже мой! — Вива откинулась и замахала рукой, повторяя громче:

— Божже мой!!! Где был ум у родителей, а? Фелицада Кушичко! Детка, а ты не сваришь ли сегодня супчик?

И когда Инга встала, тоже смеясь и радуясь, что сложный разговор о сексе, невинности и беременностях сошел на нет, Вива вдруг сказала, не меняя тона:

— Только сперва поклянись мне, детка. Поклянись, что до семнадцати никакого секса.

— Ба!

— Я немного прошу. Это честно. Я сама не дотянула, и мама твоя Зойка в шестнадцать сломалась. Поклянись мне, что до семнадцати я могу спокойно спать.

Вива ждала и Инга с чистой совестью кивнула, сердясь на бабку за то, что мелет пустяки, ну, какой секс, да кому она… (стоп, хватит):

— Клянусь. Правда, честное слово, клянусь, ба, никакого секса до семнадцати. Ну, хочешь, до двадцати поклянусь?

— Нет-нет, — испугалась Вива, — еще чего, иди, иди уже. И спасибо, золото мое. А супчик сделай грибной, там сушеные остались, что Саныч приносил.

Лежа на теплой траве под теплым небом в крупных звездах, Инга думала о том разговоре. Потому что думала о кустах и еблавочках, о том, что он совсем взрослый, а та, что ушла с ним — такая красивая. И он повел ее туда не целоваться. Если бы не дурацкая клятва, еще неделю назад можно было самой взять его за руку, молча. И повести самой. Потому что, это недавно она думала, да кому нужна-то, но когда полюбила его, у нее будто изменились глаза и стали видеть другое. Этими новыми глазами Инга увидела — все делают это. Все и всегда. И делали. И если в саду под вишней сидит толстая Надька Корнеева, тряся ногой коляску, то значит, кто-то делал это даже с Надькой, у которой редкие зубы и пахнет от школьных рубашек. А до того делали с Надькиной матерью, шепча ей — Фелицада, о нимфа, или что там еще. Или не шепча, но — делали!

Теперь он уедет. А семнадцать исполнится ей только в самом конце июля следующего года! Ну, какая же она дура, дура, поклялась и вот теперь все упустила!

Нынешней ночью он снова ей снился.

Она повернулась на бок и поджала колени к животу. Обхватила их руками. Теперь ей казалось — голая, потому что не видно, что за спиной, потому что лежит, а не сидит или стоит, и ведь не пляж и не солнце. Ночь, темнота, она лежит посреди мира, чутко слыша, там за ее спиной — он. И сейчас бережно тронет плечо, разворачивая лицом вверх, и вместо звезд будут его широкие плечи и очертания темных вьющихся волос.

Потому, когда плечо тронула рука, Инга послушно и медленно повернулась, глядя внутрь себя дремлющими глазами. Открыла губы, поставляя их поцелую.

3

Под лопатками мягко подавалась упругая травка, издалека бумкала музыка, пища и вскрикивая. Проревел катер, выходя на вираж.

А на темном и неожиданно тихом склоне к еле видному лицу склонялась мужская голова. Вот кашлянул неловко и взял за плечи, ласково прижимая к траве.

Инга открыла глаза, с трудом поднимая потяжелевшие веки. Сердце бумкало так же сильно, как дальняя музыка. И ахнув, забилась, выкручиваясь из чужих рук.

— Нет, нет, что вы, не нужно так, — забормотал голос, стараясь быть убедительным, — ну что вы, я так, я подумал…

Силуэт откачнулся. Что-то булькнуло, звякнуло стекло. Инга, опираясь руками, дернулась, отползая к черным кустам, напружинила ноги — вскочить. Еле различимый в рассеянном зыбком свете силуэт отвернувшись, хлопал рукой вокруг себя.

— Да где же… А, вот. И не разлил! — засмеялся тихо, срываясь в хихиканье. И блеснув стеклом в руке, снова обратился к ней, выставляя белеющую пустую ладонь:

— Я просто. Я познакомиться хотел. Простите. Вы шли и шли, я смотрю, такая вот идет. И я пошел. Потому что один, а знаете, как оно печально. Один когда. Вы не бойтесь. Я тут. Я вот, — он отполз подальше, почти на самую тропу, сел там, опираясь на руку и закрывая черной фигурой слабый свет на дальней воде.

Инга незаметно выдохнула. И горячо покраснела, вспоминая — вот дура, лежала и уже рот открыла, целоваться. А он хоть и пьяненький, но похоже, не опасный.

— Какая?

— Что? — силуэт подался вперед, с готовностью ловя внезапный вопрос.

— Вы сказали, смотрю, она такая. Я. Какая такая?

— А… — мужчина завозился, перехватил удобнее снова блеснувшую бутылку, сел прямо, помавая в ночном воздухе неверной рукой.

— Ну… такая вот. Вся. Та-кая в-воз-душная. К поцелуям зо… зовущая…

Икнул и сокрушенно добавил:

— Из-вините.

Инге стало нервно смешно. Кровь толкалась в живот и в руки, то горяча, то холодя кончики пальцев, тело казалось вставшим на дыбы чужим и опасным зверем. Вдруг мелькнула мысль, о матери и Виве, остро, мгновенным пониманием, вот они, их шестнадцать. А сейчас — ее.

Она прогнала дрожь и постаралась сосредоточиться на словах собеседника.

— Это вы меня путаете. С кем-то другим. Воздушная, ага. Сказанули.

— Да? — послушно удивился мужчина и согласился, — ну, да, наверное. Но все равно. Вы тут одна. И я — один! — голос его задрожал, купаясь в жалости к себе, одинокому, — д-думал, скрасим, скрашу, то есть. Или ты, ну вы, скрасите.