Инга

В машине, снимая туфли на высоком каблуке, сунула ноги в мягкие открытые мокасины, отъехала к телефонной будке, что торчала у светофора. И выйдя, осторожно огибая лужи, закрылась, сняла холодную трубку. Звякнула монетка, зажужжал диск, гудочек спел в ухо, один и второй и тре-…

— Никита? Ты еще не ушел? Представь, все отменили. Да. Свободна. До утра. Да хватит тебе дуться, видишь, звоню ведь. Ника, ты мой мальчик. Нет, маль-чи-чек. Выходи, я буду через пятнадцать минут, пробок вроде, нету.

Вернувшись, внимательно осмотрела себя в зеркале, оскалилась, проверяя, чисты ли ровные зубы. И подмигнула сухо блестящим глазом сама себе. Иннга, говоришь. Как Генаша кривляется — маха несовершеннолетняя. Ну и мы не лыком шиты.

Петра разбудил телефонный звонок. Морщась, он тяжело сел, хватаясь за голову. Вот же дурак, а ну сейчас отвалится и скатится под диван. Страдальчески рявкнул в трубку, одновременно оглядывая залитую утренним светом мастерскую (опять нажрался, снова заснул тут, черт и черт):

— Да? Кто это?

И застыл, кося глазами и неудержимо улыбаясь:

— Инга? Господи, Инга, девочка! Как же я… Что?

— Петр, — сказал трубка далеким негромким голосом, — ты, ты знаешь, пожалуйста, ты больше Ситниковым не звони. Не надо. А то…

— Не буду, — согласился Петр, растирая лицо пятерней, — конечно, как скажешь. А я что? Вчера да? Оххх. Ну прости, девочка. У меня тут, понимаешь. Мне совсем фигово. Сорвался. А я когда не в себе, я сразу думаю о тебе только. Ну, хочешь, ты сама звони мне, на этот номер. Когда угодно.

— Я не знаю, — помолчав, ответила Инга.

Она стояла в полутемной будке, отгороженная тяжелым стеклом от полупустого зальчика, а там, за распахнутыми дверями пел и кричал красками южный апрель.

— Не знаешь. Давай за тебя будет знать старый дядька Каменев. А? Ну, улыбнись, я не слышу улыбки. Жеребенок ты.

— Мне пора, — сказала Инга, — автобус тут. Пора.

— Подожди! Инга, девочка, мне обязательно нужно с тобой поговорить! Я скучаю!

Через медные удары похмелья он прислушался к тишине и дыханию в трубке. И с усилием пнул себя, да соберись уже, старый черт. Нельзя ее терять. Молчит, не хочет слышать — скучает. Хорошо… Тогда — так.

Он выпрямился и заговорил медленно, держа ее интонацией, крепкой и убедительной, как умел уговаривать, когда ему очень нужно. Как долго получалось уговаривать Наташу.

— Послушай меня. Прости, во-первых, мне стыдно. И дальше. Не о любви, не о всяких там нежностях, я слышу, не расположена. Все серьезнее, девочка. Не скучаю, нет. Я… (выдержал паузу и кашлянул, будто переламывая себя), я… мне нужна твоя помощь. Понимаешь? Кажется, я пропадаю, Инга. И тут — никто. Совершенно никто.

Он замолчал, мысленно заклиная, ну поведись, ты добрая и сильная, ты не бросаешь. Главное, зацепить. Ведь не врет, нужна именно потому что добрая, сильная.

— Я… я могу помочь? Как я могу помочь тебе, Петр?

Удивилась. Конечно, она удивилась. Не торопись, полегоньку, Петруша…

— Ты есть. И мне этого хватит. Люби там да кого хочешь. Только не пропадай, ладно? Я и сам не знал, что так все повернется. Инга, не могу все объяснить, по телефону (он поморщился, прижимая кулак к виску, да что ж голова точно котел медный), но давай мы будем с тобой иногда говорить. Ты звони мне. За мой счет, конечно. Сюда. И я буду звонить. Будто такое свидание назначу. Дружеское. Ты нужна мне, горячая душа, потому что я без тебя не могу писать, понимаешь?

Последнее слово ударило в висок и Петр замолчал, пережидая приступ боли.

— Хорошо, — медленно сказала Инга, — если никак по-другому, я буду. А ты, ну я в понедельник могу приходить, после школы. У меня в понедельник нет работы, так что я в библиотеку буду. И сюда. В шесть вечера. Нормально?

— Ох, да конечно! Ты молодец.

— Мне пора уже.

— Да. Да. Целую тебя в нос, девочка, жеребенок весенний.

— Пока, Петр.

— Инга. Ты там? Скажи еще. У вас деревья цветут?

В голосе он, наконец, услышал улыбку.

— Да. Уже две недели. Сейчас все цветет, такой праздник. Красиво.

— Сто лет не видел, как миндаль цветет. У нас тут яблони, красиво, но позже будут.

— Миндаль. Абрикосы еще. Дикая слива. Алыча, мелкая и пахнет медом. Да, персики уже расцвели, совсем розовые, — она засмеялась.

И Петр засмеялся, прикрыл глаза, летя над радостным эдемским садом. Свет, который проходит через мешанину нежных, как детские ладошки лепестков, он особенный. Падает на траву. И она — зеленая, становится такой — странной. Не отсюда. И не надо никого и ничего, ни парочек, ни старика, ни девочки с веночком. Только вот ствол, побеленный аккуратно, и трава под ним, полная нежных своих иголочек и розовато-сливочных бликов. Суметь бы. Чтоб без всяких ложных символов, мягко ударило одними лишь цветами и светом. Чтоб казалось — оно все растет. Полнится.

— Последняя минута разговора, — сказал чужой голос.

— Инга, — заторопился Петр, — спасибо тебе, девочка, ты скажи, может передать что, поездом? В Симферополь. Или в Феодосию? Подумай там, ладно? Я обязательно…

— Хорошо. Спасибо.