Инициация

Остаток ночи он провел в гостиной, дремал и просыпался, подпрыгивая от малейшего звука. В промежутках между сном и явью он припомнил ночь, когда впервые услышал странные звуки в доме: лето 1962-го, они только получили дом в наследство. Он проснулся от скрипа половиц — что-то позвякивало и скрежетало, как будто в коридоре тащили по полу небольшой металлический предмет. Он начал было вылезать из кровати, но Мишель схватила его за запястье. Ее рука была холодной, правда? Словно из морозилки. До чего нереальным казался в полумраке белый овал ее лица. Ее черные волосы беспорядочно разметались, а пальцы сжимались все крепче, пока у него не захрустели кости. Наутро запястье распухло, и на нем остался лиловый след.

Не надо, милый, сказала она тихим, невыразительным голосом и притянула его к груди. Не оставляй меня одну в холодной постели.

Но она сама была — сплошной холод, ее руки, ее тело — под тонкой тканью рубашки они казались ледяными, как у мертвеца. А тем временем Дон покрылся потом, грудь стала липкой, пижамные штаны промокли, он тяжело дышал, как будто взбежал вверх по крутому склону.

Возражал ли он? Кажется, нет. Что-то еще произошло потом — тело налилось свинцом, веки слипались, а Мишель успокаивала его и гладила по голове, пока он не отключился. Утром все это стало казаться сном, да и в самом деле могло быть сном, насколько он мог судить. Очередной неприятный эпизод, почти забытый, почти погребенный в прошлом, пока не случались ночи вроде этой, которые наносили удар в уязвимое место, в рану, так и не затянувшуюся до конца.

4

— Удивительно, как это Винни тебя отпустила, — сказал Дон Курту, когда тот прибыл на следующее утро, чтобы приступить к великой реконструкции дома. Начать они решили с чердака. Дон фиксировал каждый предмет в специальном журнале, а Курт заворачивал их в газеты и раскладывал по коробкам. Предстояла долгая и грязная работа.

— Ну она меня не отпустила — она практически выгнала меня из дома.

Курт хлопнул рабочими рукавицами, и в голубоватом свете поплыли клубы пыли. Он похлопал себя по животу:

— Утренняя тошнота, вздутие живота — не знаю. Ее все раздражает. Честно говоря, я был чертовски рад унести ноги.

— Хм, — сказал Дон, пытаясь припомнить, что происходило с Мишель в первые месяцы беременности, и, к своей досаде, не смог. — Да, я знаю, что это такое.

Он постучал ручкой по списку: ржавый велосипед; побитые молью вельветовые детские одежки; восемь коробок со старыми елочными украшениями; пять коробок с отсыревшими детскими книжками; четыре коробки с игральными шариками, картами, шахматными досками, деревянными кубиками, пазлами и так далее; две коробки с самодельными свечами и мылом, по большей части растаявшим; пять — и счет еще не кончен — коробок с комиксами; две коробки с дисками для фонографа; радиоприемник «Филко» начала 30-х, и это они еще только начали. После ночи, проведенной в кресле, у него до сих пор ломило все тело.

В глубине, скрытый в голубоватом мраке, стоял ветхий мольберт, на который, как звериные шкуры, были навалены изъеденные молью холсты: еще одна серия гротескных картин, которые Дон уже видел прежде. Эти были выполнены в очень стилизованной манере, маслом и углем, лишены авторской подписи и так сильно потрепаны, что изображение едва читалось. Это только обрадовало Дона, поскольку на девяти из десяти просмотренных им полотен под разными углами обзора были запечатлены процессии детских фигур, которые тянулись по равнине в направлении пещеры на горном склоне. Равнина была беспорядочно усеяна курганами и мегалитами. Размытая надпись, шедшая по низу одного из полотен, гласила: «Отцы и матери приходят рабами и уходят братьями и сестрами. Дети утоляют голод Старого Червя. Его забавляют их крики».