Инка

Рассвет медленно добавляет жидкое козье молоко в чашку с тьмой. Слезинка разрастается и вот стекает по Инкиной щеке. Уаскаро обнимает ее и шепчет что-то на ухо, но Инка закрыла глаза, не слушает и прячет голову у него на груди. И в тот самый момент, когда она уже готова крепко-крепко прижаться к нему, ее объятие оказывается пустым. Из ее рук в предрассветное небо вырывается ястреб. Набрав высоту, птица кружит и будит город тревожными всхлипываниями «киу-киу». Инка стоит взъерошенная, задрав голову, растерянно смотрит на каракули, которые чертит птица на шкурах проплывающих облаков. Долгий печальный выдох покидает Инкину грудь, дымком врывается в морозный воздух зимнего утра. Рано, улицы пусты, мостовые скованы льдом, на деревьях иней, и город – вмерзшая в глыбу льда стрекоза. В такую рань все видится особенно ясным и от усталости штормит. Между домами Инка замечает Огнеопасного деда, он устало удаляется, закутанный в тряпье. «Эх, – думает Инка, – надо догнать дядю Васю, может, на этот раз он захочет поговорить. Надо предложить ему пальто, он согреется и не станет дичиться, может быть, он захочет изменить ее жизнь к лучшему?» Так думает Инка и не двигается с места. Она еще долго стоит в переулке, наблюдая кружение ястреба над домами. Она бы хотела разрыдаться, да нет слез в ее глазах, она бы хотела убежать, да нет сил в ее ногах, она бы хотела пропеть грустную песню на прощание, но тихо в ее душе и кецаль не поет. И ястреб видит, как слабый свет окутывает Инку со всех сторон, это бусина-кофе тонет в ее теле, это звезда, умирая, отдает ей последние силы.

Индейское лето торжествует, улица убрана как перед большим праздником. Куда ни глянь, повсюду рассыпаны бурые, желтые, красные, оранжевые, пурпурные пятна, полоски, зигзаги. Дорожки, газоны и даже строгие, пыльные шоссе украшены орнаментами. На деревья нацепили пестрое оперенье, а в голубом воздухе выплясывают целые хороводы кленовых листьев. Эх, убежать бы в парк, побродить, да что есть силы пнуть разок толстый шуршащий ковер, чтоб сырой туманистый воздух окрасился пляской липовых сердечек, а потом, замерев по-охотничьи, вслушиваться, как падает с ветки на землю, степенно и медленно танцуя, лисий, прохладный лист. Вот о чем мечтает Инка, а сама изо всех сил старается вырваться из сильных, неукротимых рук. Но руки эти жестокие вцепились в тельце, держат железной хваткой, да так крепко, что по коже, наверное, расплываются синяки и остаются кровоподтеки. Чем сильнее Инка извивается, тем яростнее прижимают ее к мокрой от пота простыни. Она мечется, издает бессвязные возгласы, пахнущие древностью, бесстыдством и волей. Все ее косички пропитались соленым потом, привяли как скошенные цветы. И сама Инка неузнаваема: брыкается, кричит, плачет, она – увядающая роза ветров, увядающая роза ураганов. От ее древних, непонятных, но грубых криков проснулись духи, и последствие их пробуждения не замедлило сказаться – электричество отключилось.

В полутьме наплывающего вечера, при свете далекой и маленькой Мамы Кильи, что затянула осенние песни, все стало таинственным и голубым. Болтливый ветер дрожал и тихонько шептал в форточку о том, что лужицы на ночь затянулись первым льдом.