Инка + Дик = ?

На аэровокзале оба оживились, повеселели. Учитель купил билеты в оба конца. Когда Борис протянул ему деньги, Антон Семенович тоном, не допускающим возражений, сказал:

— Убери. Ты — мой гость. Будешь зарабатывать — меня прокатишь.

— А что мне делать с ними? — Борис не знал, куда девать эти четыре десятирублевые бумажки.

— Спрячь во внутренний карман. Вот так, застегни. В Москве подарок маме купишь.

— Да я не знаю, что...— сопротивлялся Борис.

— Что-нибудь придумаем,— обнадежил Антон Семенович.

Объявили посадку, и через несколько минут Борис впервые в жизни оторвался от земли, испытав необъяснимое чувство взлета, а через полтора часа серебристый «ИЛ» приземлился на Шереметьевском аэродроме столицы.

ОДНО-ЕДИНСТВЕННОЕ...

Первый раз вышла сегодня погулять и не узнала нашей улицы. Где ее строгая белоснежность, торжественность и тишина? Такой запомнилась она мне в тот зимний вечер.

А сейчас улыбчиво голубеет небо, настырно кричат грачи, радуют глаз уже покрашенные в разные цвета беседки и скамейки.

Ты знаешь, Дик, кто создает весеннюю пестроту? Дети. Я никогда не думала, что на нашей улице столько детей. И где они были зимой? Видела моего Алешеньку, сосульку грыз, чертенок. Хотела обнять, да побоялась, признает меня.

«Интересно, встречу кого-нибудь из наших или нет?»

Не успела подумать, как:

— Октябрина, привет! С полным тебя выздоровлением!

Это Алик. Он приветствовал меня, широко улыбаясь (кстати, такой открытой улыбки я ни у кого больше не встречала).

— А про тебя уже знаешь кто спрашивал? Сам председатель! Почему, говорит, больше не приходит?

Я тоже обрадовалась встрече с Аликом. Забавный, даже потешный, он часто вдруг становился серьезным, сосредоточенным. Я ни разу не слышала, чтобы Алик сказал про кого-то зло или насмешливо.

— Октябрина, чего бы ты хотела больше всего на свете?

Я не могла ответить на этот вопрос однозначно.

— А мне нужно написать только одно стихотворение.

Я удивилась:

— У тебя уже столько написано, Алик.

— Это не то, Октябрина. Понимаешь, одно-единственное. Как, например, у Баратынского «Не искушай меня». Или, как у Тютчева, «Люблю грозу в начале мая».

— Но они же совершенно разные.

— Разные, конечно,— согласился Алик,— но я же сказал «например». А тебе какое из них ближе?

— Тютчевское,— не медля, ответила я.

— Это потому, что ты природу любишь, Октябрина. Ты — лирик.

— А ты... физик?

— Скорее всего, да. Но и без стихов не могу.

В это время мы проходили мимо дома, где живут Егоровы, и я невольно взглянула на их окна. Алик, видимо, уловил мой взгляд:

— Борис уехал. Ты разве не знаешь?

— Насовсем? — вырвалось у меня.

— Зачем насовсем? На каникулы. Ты забыла, что у нас каникулы, Октябрина? Но они кончаются уже через два дня,— поспешно добавил он.

Мне стало грустно. До начала занятий еще целых два дня! Помолчали.

— Алик, может, почитаешь что-нибудь?

— Зачем читать старое? А нового ничего не написал. Хватит гулять, Октябрина, опять простудишься. Можно, я провожу тебя?

Он не только проводил меня, но попросил разрешения зайти к нам. Мы так хорошо поговорили о многом. Алик внимательно рассматривал наш семейный альбом, и мне захотелось рассказать ему про папу, маму, дядю Андрея. Он так заинтересовался, такие вопросы задавал, особенно про дядю Андрея.

Потом пришли родители, и мы все вместе пили чай. Уходя, Алик сказал:

— Спасибо, Октябрина! За все спасибо!

«Вот чудак... Я должна благодарить его. Как это он сказал? Только одно стихотворение... Свое, настоящее...»

А пока мысли мои — сумбурные, а в душе такое предчувствие, словно должно случиться что-то очень хорошее. Берусь за учебники. «Догоняю» своих.

В МОСКВЕ

Пять дней в Москве пролетели незаметно, как пять интересных уроков в школе. Они жили в прекрасной гостинице МГУ на Ленинских горах. День начинался гимнастикой, завтраком, прогулкой по университетскому городку. Потом учитель шел по своим делам, ученик — узнавать Москву. Антон Семенович прежде, чем отпустить его одного, снабдил справочником, картосхемами и при этом советовал: «Лучше всего обращайся к людям».

В первый же день (это был день совместных прогулок) Борис удивился:

— Вы ориентируетесь, как коренной москвич.

— А я и есть коренной,— весело отозвался Антон Семенович,— когда-то пустил здесь корни, значит, коренным стал.

Борису очень хотелось расспросить, когда учитель «пустил корни» в Москве. Может быть, сам расскажет? Но Антон Семенович ничего больше не рассказал, может, вспоминать не хотел. Он вообще был скупым на слова, когда разговор заходил о его биографии. Борис еще раньше заметил, что учитель не любит говорить о себе.

Москва ошеломила Бориса. По натуре медлительный, он сначала почувствовал себя плохо до головокружения. Москвичи спешили, почти бежали, а он шел, как дома, не торопясь, размеренно, и потому все время кому-то мешал. Его обходили, объезжали, отталкивали, вежливо отстраняли. Он попробовал идти быстрее, еще прибавил шагу, пошел почти бегом, здорово устал, зато на другой день уже чувствовал себя «своим» и взглядом выделял «новичков».