Инкуб

 Харон, сидя на краю пристани, наигрывал на мандолине[145] тихую, успокаивающую мелодию, погружая в сон души растрёпанных тел. Полдень золотого Версаля навис над их мирным сопением под колыбельную ласковых волн, погрузившей в молчание крики, рыдания, неприятия собственной гибели. Перебирая пальцами струны, Харон с улыбкой смотрел на утопшие плоти, заглядывая в померкшие лица, мысленно поправляя одежды, прикрывая мертвецкий загар, как похоронщик, готовящий в путь своих хрупких детей, целующий холодные лбы под безмолвные тризны. Когда-то давно, испанский пират в щеголеватом махо[146], Перевозчик грабил суда, казнил жизни под ритмы фанданго[147]. С тех пор, встретив сотни изломанных тел, заглянув под покровы ресниц, погрузившись в их боль, собрав илистый пепел со дна многих рек и морей, он сильно изменился. И, несмотря на то, что так же пил без конца и курил толстые горько-ореховые сигары, напитавшие его голос хриплым бурлением, он вдруг научился любить и заботиться о тех, кто был ему дорог. Тех, для кого и играл колыбельную ласковых волн, распуская соцветье души, наполняя косненье лемуров[148] наркозом забвения.

 - Ты ведь тот ещё романтик, Харон…

 - Если бы не эта мелодия, я бы свихнулся. Они как непослушные дети, которые не хотят ложиться спать. И успокаиваются только под звуки мандолины.

 - Под звуки твоей души…

 - Душа… я видел много душ, но не знаю своей. Какая она, Гэбриел?

 - Словно Роза… - Инкуб улыбнулся своим мыслям, слушая песню Харона.

 "Словно роза… лепестки кожи… кости шипов… на стебле позвонков …
 Одетая кровью безмолвия…"

 _________

Убийца

 _________

 Проснувшись от женского крика, давно ставшего привычным зовом его мобильного телефона, наёмный убийца, Доминик Фэй, положил за губу сигарету, отпивая остывшее кофе, смакуя квинтэссенцию их комбинации[149]. Только после нескольких бодрящих глотков чёрного мокко в дыму он проверил входящие сообщения, с досадой заметив, что сна уже не видать. На блеклом экране высветилось: «Новый заказ. У собора. Через 20 минут».

 Докурив, убийца поднялся с кровати и выглянул за окно. Город казался чернее обычного; тихий, как притаившийся зверь. С улиц словно прогнали людей... Доминик жил в однокомнатной квартире над супермаркетом и часто (и не беспричинно) злился на шумных, суетливых продовольственных маньяков. Но сегодня, казалось, мир предпочёл голодать.

 Пожав плечами, молодой бродяга, всегда спавший в одежде, накинул на плечи лёгкую кожаную куртку и, надев тёмные «авиаторы», вышел за дверь, напевая мотив «shine on you crazy diamond»[150]. Он всегда ходил в коже и чёрных очках, и ценитель Pink Floyd, несомненно, признал бы в нём юного Баррета. Но – высокий, худой, истощённый британец с непослушными кофейными волосами, чёлкой лезущими в глаза – Доминик в целом не отличался от многих, и при этом никто не был похож на него. Среди прочих наёмников боли его шутливо называли «Фея», коверкая шотландское имя[151]. Но за смехом таилось признанье и страх, ибо Доминик Фэй был истинным магом огнестрельных оружий. Он играл на них, как на волынке, поражая виртуозной стрельбой[152]; и каждая пуля окропляла кровью серебряный рог – единорога[153], призванного курочной петлёю.

 Величественный Исаакиевский собор ржавой бронзой под тёмными сводами купола бури, нависшего над Санкт-Петербургом, встречал Доминика, возвышаясь, словно спящий гигант – тень прошлых веков – над печатью болотных забвений.

 Павший на руки, потерявший голову, заключивший ангелов, заманивший демонов – на его горбатой спине свили гнёзда химеры, и часто людям казалось, что там, наверху, рядом с вечными статуями встречают закаты другие извечные существа, поющие городу на ладони, свечам за фасадами рам, свою тайную музыку. Таким – гротескным и мифическим – в любую погоду представал взорам жителей и приезжих зевак Исаакиевский великан. Люди верили, что в нём – характер и сила Санкт-Петербурга. И в смуту неведомой лихорадки боялись, что он вот-вот оживёт: оттолкнётся могучими мускулами колонн от земли, расправит спину, сбрасывая немощных ангелов, водрузит бронзовый шлем на безглавую шею и прыгнет в Неву, выживая её из своих берегов, накрывая всё больше домов и дорог обозлённой волною. А потом – примется крушить гранитные набережные, грохоча невидимым ртом лязгающие яростные литании[154]. И остановит его только тот, кто дал ему жизнь, начертав слово «Maeth»[155] на исполинской груди бесстрашной, точной рукою.