Инкуб

 Сердце Доминика стучало, словно рваные кастаньеты, и, вновь и вновь перечитывая слова, набитые бездушной секретарской машинкой, он вспоминал тот день, когда был направлен на дело, задачей которого значилось «заставить молчать» председателя одного из тайных политических обществ – женщину, узнавшую слишком много, чтобы позволить ей жить. Она сидела за длинным столом, спиной к окну – единственной точке, откуда мог быть произведён выстрел, и он – Доминик Фэй – как услужливый пёс, нажал на курок, не зная, что отправил на смерть любимую сестру, ради которой был готов пожертвовать всей своей свободой и жизнью.

 Сжав зубы, успокоив дрожащие руки, приведя в чувство Убийцу, привыкшего к танцу смертей, Доминик шёл по длинному коридору за теми, кто ослепил единорога, нёсшего свет, забросив в угольную мглу. Он выреза'л его с верой на пулях, надеясь на то, что каждая смерть, что несёт – существует во благо. Но ошибся, потерялся в собственном мире иллюзий, и превратился в обычного бессердечного палача, приговорившего к плахе своё отражение.

 Спустя годы, ища забвение в кокаиновом кресле, Доминик Фэй не мог и представить, что снова вернётся – вновь убивать. Голос позвал его выжить, ради сестры... "Неужели всё так же ради сестры он заставлял его пускать пули в девушек, неизбежно напоминавших ему о ней? Особенно она, изящная грация с длинными пепельными волосами, говорящая с кем-то у этого злосчастного распахнутого смерти окна!"

 - Я увезу тебя на Кубу, сестрёнка, - шептал Убийца, ласково поглаживая серебряного единорога, - одно мохито на двоих, и мы будем вместе. Уже навсегда. И больше никого между нами…

 Но рука Доминика дрогнула, когда он услышал крик. Девушка в окне отбивалась от существа, издалека лишь едва походившего на человека. И оно одолевало её, кусало до крови, извлекая предсмертные стоны, ломая стан, упиваясь агонией страстной борьбы. Тогда Убийца вдруг понял, очнувшись, что больше не в силах играть под чужой инструмент, и, прицелившись метко, пустил пулю к сердцу безумного зверя. Но что-то вмешалось, помешало стрелку, толкнуло в плечо – и Доминик промахнулся.

 Девушка упала. Зверь сбежал, выпрыгнув из окна. Убийца ждал, просил, чтобы она очнулась, но ветер шептал: «Прекрасная работа, Доминик Фэй», - как будто подсказывая: «твоя пуля достигла цели». Той самой, за которой и приходил. Его внезапное стремление разорвать замкнутый круг – проклятый цикл, который длился всю его жизнь – оказалось бессмысленным. Как и он сам. «Фея» с усмешкой сатира, прикрывшаяся слепым единорогом отчаяния.

 _________

Зеркало

 _________

 - О, наконец-то, Гэбриел! – Реми Ван Хартен бросилась навстречу, вновь расплескивая игристые вина по голландским коврам, - Я никак не могу достучаться до Лиллиан! Дверь закрыта, но внутри тихо, словно и нет никого! Даже не знаю, что делать!

 Ещё на пути к Контуру Соблазна он почуял неладное. Словно что-то родное и драгоценное внезапно умерло внутри. Тогда он ускорил шаг, почти бежал, но почему-то остановился, увидев, как новую жертву глотает скупой Петербург. И, несмотря на то, что сердце рвалось на части, и тревожные мысли метались, как птицы в плену,  Инкуб протянул руку бессмысленному «пловцу», нырнувшему за мифическим жемчугом илистых гротов. А после… так странно… уже не спешил. Вдыхал вековой перегар, умывал лицо непогодой, тешил французский бриар[184] на промозглых ветрах.

 - Что делать… - застыв перед дверью в тоскливой задумчивости, Гэбриел Ластморт уже знал, что увидит за ней. Огонь – злой и терпкий – кололся на кончиках пальцев, вот-вот норовя, разодрав сюртук плоти, разбросить крылатый пожар над уставшей душой. "Словно угли коптеющих прений…"

 Сейчас он не слышал никого. Ни графини и девушек, испуганно перешёптывающихся за спиной; ни Города, смеющегося сквозь стиснутый кобальт клыков; ни собственной тени, шипящей в костре исступления. Дышал в мерном темпе адажио[185], сохраняя контроль, не пуская на волю свирепую маску безумия. Сомкнув веки – преграждая дорогу искре'.

 Губы сжались, достигнув усмешки Невы; волевой подбородок застыл – неподступный гранит; скулы острой стеной обнесли пиететы камней; развенчались мосты – изогнувшись надбровной дугою.

 Таким, похожим на Санкт-Петербург, стоял в полумраке Инкуб, над шептаньем костей. Невольный коллекционер мелодических ста'тей.

 ***

 - Гэбриел… милый Гэбриел… и почему ты так боишься зеркал?

 - Не боюсь. В них нет правды. Всё наоборот.

 - Но они дают представление о тебе настоящем…

 - Но я не хочу представлять.

 - Чего же ты хочешь?

 - Быть собой.

 - А в зеркалах?

 - Я вижу другого…

 - Себя?

 - Играй, Лиллиан. Вопросы часто сбивают с толку не хуже зеркал.

 ***

 Она лежала недвижно, сломавшись в бутоне – лилия пепельных ран, обожженных листов. Разодранные лоскуты кашемира обнажили шрамы под шеей и тонкую подпись когтей на волненье груди… едва слышном – она умирала, и силы покидали тело; но дышала, на грани забвения. Ждала, когда он придёт, выбьет дверь из скрипучих петлей и прошепчет тихим, ласковым баритоном, заменившим ей рассказы отца и материнский смех:

 - Я убил тебя, Лиллиан.