Инкуб

 В соцветии боли, играя в четыре руки роялями тел на Луне солевые ноктюрны, они были близки как никогда, и ни с кем – похожие на человека и кошку. В другую такую ночь, возможно, они бы даже не встретились. Брели бы каждый под своей Луной, роняли кисти, запивали тени. Ведь именно такая жизнь и являлась их настоящим – переменчивая и непостоянная, словно будни ночного светила, столь же одинокого, как и они. И эта жизнь не казалась проклятием, или счастьем. Да и вряд ли кто-то особо задумывался. Просто сегодня они были вместе. Испарялись на клавишах рондо[186]. Рвали струны – одну за другой.

 А Луна, пользуясь каждой секундой, пока её нить, уплывая за сцену, не порвалась о рамку окна, ласкалась меж линий пленительной плоти, довольно урча, наливаясь тональностью муз, купаясь на кончиках вздохов и метафоричных шептаний, касаясь желаний, вонзаясь в кипящую кровь. Резкий взмах коготка – и она недовольно спорхнула, смешавшись за рассветным углом. И, в затишье демонической тантры, двое – похожие на человека и кошку – затушили свой лунный ноктюрн.     

 _________

 Art thou pale for weariness
 Of climbing heaven and gazing on the earth,
 Wandering companionless
 Among the stars that have a different birth,
 And ever changing, like a joyless eye
 That finds no object worth its constancy? 
 Art thou cold for rigidness
 Beyond the satin clouds covering nightly way,
 Mystifying decadence
 To me, who’s lying fey under the sway
 As following thy image from the west,
 Unveiling shapes of amaranth intimacy?
 Come here…
 My blurring clew of catly courtesy…
 My cider-full… by thread of silver chord
 Through open glass sneak in
 Dressed in conspiracy
 And purr under the wing of ardent sword
                                     to take away the cold
 And chalky weariness…
 Companionless among the crossing fades,
 My lusting demoness
 Of spades and lonesome Hades,
 Art thou alike me – ever dying shine,
 That finds no subject worth its constancy? [187]

 ***

 - Скажи мне, - её кошачьи глаза светились безумием (и французские мягкие «р» трепетали на языке)[188] - Скажи, что не любишь меня.

 - Не хочу…

 - Скажи, что любишь…

 - Не могу.

 - Я тоже…

 Мечтательно улыбнувшись, она перевернулась на спину и потянулась, сбрасывая простыню, сжимая локтями налитые луны груди, ещё дышащие терпким миндальным соблазном.[189] 

 - Тогда не будем ничего говорить. Никогда.

 - Да.

 И вновь он под капли рассвета молчал о поэзии Шелли, Луне, покидающей небо, и кошке, мелькнувшей хвостом за оконной чертой. 

 Companionless among the crossing fades

 My lusting demoness

 Of spades and lonesome Hades

 Art thou alike me – ever dying shine

 That finds no subject worth its constancy?[190]

IX Dies

 Застывши на месте, в кресле, словно гаснущий уголь каминов вечерних балов, Председатель Совета Видящих Санкт-Петербурга, Коби Криштуфек Кёль, шарнирным движеньем руки, как по инерции подносившей к его чёрным усам крепкий вяжущий сознание биттер, макал в него солнце, обманчиво растушёванное наспех на шлейфах лазурных небес. С тех пор, как ушла Иоланда, он так и сидел, помутневший Тристан, отчаявшийся вновь слышать голос далёкой Изольды.

 Нет, Председатель не верил в сказки, и легенды называл вымыслом «романтических дураков»… но лишь только остался один – осознал, как сводит с ума тишина этого странного города. Множество диких историй, рассказанных туманными аллеями, извилистыми каналами, призрачными мостами и тайными, дьявольскими ротондами всплыли в его голове, вырвавшись из-под пресса подводных камней, шлифовавшихся и укладывавшихся на дно колодца мыслей годами. И он, Видящий, привыкший знать о причине всех страхов и толков людей, с отчаяньем обнаружил, что не может объяснить и половины происходящего в Городе, казавшемся таким же, ничем не отличавшимся от многих других городов.