Инкуб

 Надзиратель, закутавшись в плащ, шёл под факелом раннего света по подземным дорогам – туннелям под кожей фасадов и каменных титл масонских садов.[195] Шуршащей клокочущей массой за ним двигались стены – стервятники крысами призрачных переходов приветствовали своего господина, ложась острым праховым хвостом на гротескную тень: медным сфинксом седой мантикоры[196] Надзиратель, неспешно, лязгая связью чугунных ключей, пересекал мутные коридоры, вскрывая, как консервные банки, арки ветхих отсырелых дверей.

 Неподалёку гремело метро – он слышал, как ползут поезда: трутся, вибрируя, словно шершавые тромбы об ограды кровеносных сосудов. Каждый день множество разных людей спускалось под землю, принося с собой ворохи рвущих, ревущих эмоций, от которых, как от сочных морфинов, кружилась голова, и Город пожирателем лотоса[197] млел от богатого вкуса невинных и грозных соблазнов. Но сегодня обычные люди не привлекали его, и проснувшийся царь всё шипел, подгоняя, зовя Надзирателя – точить лезвия камеры пыток.

 Где-то извне, под Елагиным островом, за одной из сокрытых дверей анфилады дворца[198] расположился вход в тайную залу. В ней под мелодии Баха прожигались холсты, дробились колонны, ломались в коленах мосты, медные всадники клинками поражали сознания, растаптывали в пыль спрыгнувшие с парапетов львы. Сюда направлялся палач – городской Надзиратель.

 Включив граммофон, он замер посреди тусклой залы, раскинув в стороны смуглые мощные руки, словно чёрные крылья, по которым пеплом заструились стервятники, разносясь по углам, впиваясь в орудия пыток, становясь их душой… под глухой переливный гобой[199]. Инквизитор над острием Бдения[200], дирижёр демонических ран – Надзиратель захлопнул глаза и, жонглируя болью, сквозь зубы пустил тихий ропот, с силой дёрнув за нить, поднимая на дыбу рассвет.

 Ясный занавес утренних тюлей окрасился кровью.

 Небо страсти и смерти потекло по купольным щекам.

 _________

Церковь Смерти

 _________

 Седым монолитом над склепами улиц, переполненных смрадом безжизненных тел, возвышался костёл, бередивший небесные раны остриями готических шляп. Здесь, в полумраке свечей над рядами забывшихся душ и скелетами исповедален вздыхала органной тоскою томлёная Смерть – в упоенье анисовых мадригалов. Гипнотическим тоном под перкуссии колоколов призывала она в свою церковь утративших тело, и волю, павших на площадях и проспектах, словно воины на поле жестокого боя, поражённые дикой охотой кровавых богов. Это большее, что она могла сделать – смертельная пани, насильно брошенная за конвейер, приглушающий стоны, похищающий память, обрывающий последнюю нить, что тянет к живым. И поэтому вновь извлекала неистовый гимн, звучной дрожью органа надеясь хоть как-то заполнить ту болезненную пустоту, что поселилась в них – людях, из любви к которым она хотела стать самой прекрасной, исключительной Смертью… но трупов всё больше… и, время не в силах замедлить, она начала уставать.

 Наконец, дав себе передышку, Пани Грожне, закрыла глаза, горько усмехаясь сама себе и своей нелепой беспомощности. Допив с резким взмахом руки, словно водку, микстуру самбуки, она затянулась сладким ягодным дымом, пуская его через нос между трещин мозаичных окон на ранние променады по трубам мощёных кремационных печей. Так они уходили – отпетые души – а она даже не знала их лиц, не слышала главных, слезливых, последних желаний. "Не время для чая…"

 Нет, не о том она мечтала, когда впервые приехала в Санкт-Петербург – винтажная пани, каблуками под ритмы Сен-Санса[201] покорившая северный сонный вокзал. Влюбившись в город – его характер и архитектуру, она полюбила и людей, здесь живущих, не зная, что большинство из них – пленники этих каналов, парков, дворцов. И едва ли не в каждом, с кем она пила чай, на десяток кривых и разбитых зеркал приходилось только одно лишь слегка искажённое отражение. Но ей приходилось видеть их все. Виной ли тому женская чувственность, участие или достаточно редкий для Смерти фантастический альтруизм – всё сильнее она погружалась на дно приглянувшегося ей мира, узнавая, что скрывает фасад петербургских красот. И, вступая в борьбу с жестоким, насмешливым городом, Пани Грожне продолжала находить в себе силы слушать каждого, уделяя им время за чашечкой чая в собственном гостеприимном, уютном кафе. А северный идол всё чаще требовал свежей крови.

 И вот теперь – что ни на есть – чума. Волна за волной, словно шторм на недавно, казалось, спокойно плескавшемся море. Стихийное бедствие – почти форс-мажор – и наверняка не знает никто, что стоит за всем этим. Даже Видящие – и те поломают головы какое-то время, когда доберутся в архивах до произошедшего. Но вряд ли будут разбираться. В их компетенции – люди, а не камни безжизненных городов. "Но этот Город – живой. Маньяком за крепостной стеной он поджидает новые свежие души. Они исчезают, растворяются в нём, становятся частью ансамбля – великих творений, привлекающих взгляды, сердца, похищающих новые жизни во славу его венца."