Инкуб

 Был и Пушкин среди его избранных вечных поэтов. Достоевский, Чайковский, Ломоносов и Блок – закутались в его простынях. Раньше или позже этот Город получал объекты своих желаний. Как инкуб, возбужденный их магией музыки, творческой страстью, отражённой в его зеркалах. Как Инкуб, что стоял перед ним, одержимый познанием мысли, силой духа и ревностной манией – побеждать.

 - Добро пожаловать на званый ужин для незваных гостей. Зачем ты пришёл, Наблюдатель?

 - Ты сам желал меня получить.

 - Но не так. И ты знаешь об этом.

 - Не так, как удобно тебе.

 Надменным сфинксом Город наклонился над блестящими волнами серебряных блюд, придвигаясь ближе к Инкубу, и промолвил:

 - Я всё равно получу тебя.

 - Но уже никогда так, как этого хочешь.

 - Ты думаешь, что сможешь уйти? Даже если тебе, Инкуб, Гэбриел Ластморт, повезло найти путь в моё самое сердце страстей, вряд ли выпадет шанс отсюда вернуться.

 - В шансы верит Судьба. Я же верю только в то, что делаю. И в этом вопросе, как и ты, крайне эгоцентричен.

 - Но при этом надеешься на помощь других. Тех, кто мешал мне предвидеть твой ход! Тех, кто боролся со мной, боролся с чумой, которой ты сам был началом!

 - Нет. Я ничего не знаю о них. По сути, я такой же, как ты – коллекционер, наслаждающийся обществом избранных.

 Улыбнувшись янтарным огнём, Инкуб, сминая скатерть, сел на край стола и, облизнувшись, сделал большой глоток виски, вызывая раздражение – рябь – на своём отражённом лице. Гигантское зеркало в богатой портретной оправе восседало на троне, вмещая в себя пейзаж городских витражей. За ним продолжалась дорога, до театра, как будто всего лишь окно, как в мансарде Инкуба, разделяло два мира: тогда и сейчас. И только Гэбриел Ластморт и Санкт-Петербург отражались в осколках друг друга.

 - На самом деле, я пришёл не с пустыми руками. Ведь с тех пор, как появился здесь, так и не мог познакомиться с тобой лично. То Совет, то прекрасный фасад, на который, как на крючок, ловишь умело; поймал и меня – вынужден это признать. Но мы с тобой слишком похожи. Во мне тоже немало ранений, осколков и швов. Многие из которых сейчас наблюдаю на твоём лице, начиная уже привыкать к своему отражению.

 - Говоришь, не с пустыми руками. И что ты принёс?

 - Небольшой залог за собственную свободу и возможность остаться здесь, среди северных изваяний твоих многоликих чертог.

 Эхо смеха – задушенных чаек – пролетело над улицей:

 - Чтобы я отпустил тебя! О, равноценной заменой будет разве что твой двойник! Но нет такового, я знаю. Я чувствую. Что же можешь ты мне предложить?

 - Смотри, - и Инкуб протянул вперёд чёрный розарий.

 Длинный стол, качаясь, словно корабль, медленно уменьшался, и проклятый крест уже почти касался зеркального воротника. Мимо блюд по стоптанным тротуарам, словно призраки мира теней: бесплотные узники пробок, работ, семей, паспортов и прописок – статусами виртуальных эмоций сочились беспризорные тли человечества. "Что стало бы с Городом, если остались бы только они?"

 - Что станет с тобой, если кончатся в мире такие, инкубы, как я?

 - Мне перестанет быть мило собственное отражение.

 - Как было со мной. До недавней поры я видел другого себя. Но ты в своей яростной страсти открыл мне глаза на различие между безумием – разрушительным хаосом, и пожаром – костром, в котором рождается новый виток смысла существования здесь: между раем и адом, на полпути к небу. Поглощая свихнувшихся, слабых, ты сам становишься похож на стервятника: теряешь лицо, замарываешь пеплом душу. Но никто не объявит тебя «вне контроля» за эти деяния. Никто не считается с Городом, особенно здесь на краю Ока Видящих, предпочитающих скармливать тебе, как голодному псу, только лишь потроха. Но я слышу тебя, и твой зов, боль, мольбы о спасении. Как бы ты ни пытался их скрыть за нагромождением других устрашающих или смеющихся звуков – я всё равно буду слышать. Потому что мы и вправду похожи. Так же воем под холодной луной. Так же теряем контроль, готовые денно купаться в бассейнах пламени. Так же замираем на улице, слушая джаз или блюз, рок-винтаж из хрипящих динамиков. Или просто, вне музыки, дышим осенними бризами, баюкая взгляд на барханах пустыни Невы, задумчиво сидя в тени Петропавловских башен. Сейчас, говоря с тобой, я говорю со своим отражением. Потому и тебе, как себе, предлагаю розарий души, которая ещё не раз потревожит покой, которым ты вяло приветствуешь тех, кто не в силах сполна насладиться твоим исключительным великолепием, - вздохнув, отдыхая от слов, сорвавшихся с губ в горячем любовном порыве, Гэбриел мерно закончил, - Я знаю, ты примешь моё предложение.

 И бросил проклятый розарий за отражающий вал.

 ***

 Лиллиан лежала в постели, вновь и вновь заводя мелодию музыкальной шкатулки – ту самую, что она играла в пожаре; ту самую, что Гэбриел как-то назвал при ней «мелодией своей души». Девушка, похожая на луну, полюбившая ласковый трепет челесты, в ответ нежно его целовала, шепча «ты – мой ангел хранитель», искренне веря в его теплоту.