Иннокентий Анненский

М. А. Волошин так его характеризует: "Вагон, вокзал железной дороги, болезнь- все мучительные антракты жизни, все вынужденные состояния безволья, неизбежные упадки духа между двумя периодами работы, неврастения городского человека, заваленного делами, который на минуту отрывается от напряженья текущего мига и чувствует горестную пустоту и бесцельность и разорванность своей жизни... Увы! Таковы были те минуты отдыха, которые он отдавал своей собственной душе, ритму своего я {Максимилиан Волошин, Лики творчества (И. Ф. Анненский - лирик). - "Аполлон", 1910, Э 4 (январь).}" ... Георгий Чулков называет поэзию Анненского "траурным эстетизмом"; Ходасевич выводит весь страдальческий пафос его из страха смерти... Но мне, знавшему лично Иннокентия Федоровича, хоть недолго, но очень напряженно (встречались мы изо дня в день) - все эти характеристики кажутся поверхностными, не вскрывают его человеческой и творческой сущности (одно неотделимо от другого), пронизанной не холодом безлюбия и эгоистического отчаяния, а мукой, в которой любовь и отчаяние сплетены нераздельно, охватывая всю проблему бытия. И с какой силой вырывается иногда из его строф голос именно любви (не только любви отвлеченной, а любви кровной, биографической), с какой убедительностью, например, свидетельствуют о ней в "Кипарисовом ларце" "Трилистник соблазна" или "Трилистник лунный", или "Струя резеды в темном вагоне" из "Складня" - "Добродетель".

Вот она, эта эротика Анненского, недоговоренная и так много говорящая:

В марте

Позабудь соловья на душистых цветах,

Только _утро_ любви не забудь!

Да ожившей земли в неоживших листах

Ярко-черную грудь!

Меж лохмотьев рубашки своей снеговой

Только раз и желала она,

Только раз напоил ее март огневой,

Да пьянее вина!

Только раз оторвать от разбухшей земли

Не могли мы завистливых глаз,

И, дрожа, поскорее из сада ушли...

Только раз... в этот раз... {*}

{* Пропущена строчка в последней строфе. Надо:

Только раз оторвать от разбухшей земли

Не могли мы завистливых глаз,

Только раз мы холодные руки сплели

И, дрожа, поскорее из сада ушли...

Только раз... в этот раз...}

И вот еще - Traumerei {Грезы (немец.).}:

Сливались ли это тени,

Только тени в лунной ночи мая?

Это блики или цветы сирени

Там белели, на колени

Ниспадая?

Наяву ль и тебя ль безумно

И бездумно

Я любил в томных тенях мая?

Припадая к цветам сирени

Лунной ночью, лунной ночью мая,

Я твои ль целовал колени,

Разжимая их и сжимая,

В томных тенях, в томных тенях мая?

Или сад был одно мечтанье

Лунной ночи, лунной ночи мая?

Или сам я лишь тень немая?

Иль и ты лишь мое страданье,

Дорогая,

Оттого, что нам нет свиданья

Лунной ночью, лунной ночью мая...

Третье (написанное для себя) стихотворенье еще откровеннее повествует об эпизоде этой затаенной любви, и тут умолчания поэта красноречивее слов. Недаром столько в этих стихах многоточий:

Струя резеды в темном вагоне

Dors, dors, mon enfant!

{Спи, спи, мое дитя (франц.).}

Не буди его в тусклую рань,

Поцелуем дремоту согрей...

Но сама - вся дрожащая - встань!

Ты одна, ты царишь...

Но скорей!

Для тебя оживил я мечту,

И минуты ее на счету...

. . . . . . . . . . . . . . . .

Так беззвучна, черна и тепла

Резедой напоенная мгла...

В голубых фонарях.

Меж листов на ветвях,

Без числа

Восковые свечи плывут, И в саду,

Как в бреду.

Хризантемы цветут...

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Все, что можешь ты _там_, все ты смеешь теперь

Ни мольбам, ни упрекам не верь!

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Пока свечи плывут

И левкои живут,

Пока дышит во сне резеда

Здесь ни мук, ни греха, ни стыда...

Ты боишься в крови

Своих холеных ног,

И за белый венок

В беспорядке косы...

О молчи! Не зови!

Как минуты - часы

Не таимой и нежной красы.

. . . . .На ветвях,

. . . . . . . . . . . . . . . . .

В фонарях догорела мечта

Голубых хризантем...

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Ты очнешься - свежа и чиста,

И совсем... о, совсем!

Без смятенья в лице,

В обручальном кольце.

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Стрелка будет показывать _семь_...