Иное состояние (СИ)

Но вылупляется мыслишка: где же свидетельства той трагической и в трагизме своем так и пенящейся плюсовыми чертами картинности Иванова, которая словно бы сама собой и безоговорочно выводит его в положительные герои? Что свидетельствует о его бесконечной доброте, доброжелательстве, благодушии? В случае с Петровым он действительно пострадал, он, может быть, и умрет с голоду, изгнанный Петровым с кормившей его земли, и все это как нельзя лучше говорит о несовершенстве мироустройства в целом и нашей социальной системы в частности. Но значит ли это, что Иванов не негодяй, не подлец, каких еще свет не видывал? А ну как он бьет жену, измывается над какой-нибудь лошадью, травит соседских кошек и собак... Ничто не указывает на то, что он умен, семи пядей во лбу, и отсутствие подобных указаний как-то ослабляет, вносит кислинку в стремление его защищать. Выгораживать? Но как быть с тем, что желание делать это пропадает, испаряется? Напротив, тянет осведомиться, какой вклад он внес в науку, как и чем поспособствовал развитию искусств. Увы, он не читал умнейших книг, его не увидишь взволнованным красотой кремлевских башен или величием египетских пирамид, он равнодушен к выстраданным лучшими умами идеалам, не мечтает о космических странствиях, и всем этим он наносит злой вред этическому и эстетическому прогрессу.

Да, но выученик реалистической школы не может замахнуться на схематическую положительность Иванова, нанести ей ущерб, подпортить, исковеркать ее, испоганить, а если он вдруг решится на что-то подобное, не написать ему драмы, и никакого конфликта не выйдет из-под его пера. Какая же драма в том, что один негодяй ограбил другого? Ну, прищучил... разве это конфликт, а если все же да, так ведь тогда в конечном счете безразлично кто кого, Петров ли Иванова, Иванов ли Петрова. Друг друга стоят, одного поля ягоды, сапог сапогу - пара.

Наш реалист твердо, косно стоит на своем: Иванов хорош, Петров плох. И вот он, этот вдумчивый и отчасти меланхоличный господин, у которого очевидность ограбления Иванова Петровым вызвала слезы на глаза и которому как бы свыше рекомендовано всегда говорить правду и только правду, выходит лжецом, очковтирателем. Еще одно переломное мгновение, и уже не режет он, гордо и победоносно, правду-матку, а странно пожимается, застенчиво прячется в тень; к теме подползает воровато, робко ощупывает, не решается схватить. Проливая свет на происходящее, мы видим его теперь человеком, который способен не только поэтически грустить, но и грубо подтасовывать факты, обходить стороной истинное положение вещей. Напрашивается крамольная и, в сущности, гаденькая мысль, что, глядишь, не только литература привирает, но и в так называемом социуме не все правильно, не все в порядке. Кричат о поголовной защите обездоленных, неимущих и им подобных и воистину бездумно, с наглядным отсутствием аналитики, сгребают в одну кучу и положительных, еще достаточно жизнеспособных господ, и разных, прямо сказать, отвратительных, великолепно описанных в нашей изящной словесности лишних людей, всяческие сонмы мертвых душ, напластования живых трупов. Тут уж начинает брезжить смутно потребность в каком-то другом писателе, у которого свое на уме, и уж никак не социум на первом месте, и которому нипочем всякого рода рекомендации.

Что же он, этот другой, сделает с драмой Иванова и Петрова, учитывая, что мы успели обозначить новые и несколько неожиданные ее контуры, совсем иную форму завязки, кульминации и развязки, допустили, что это и не драма вовсе, а гнусная возня двух негодяев и дураков, двух совершенно отсутствующих в науке и искусствах субъектов? Каким-то образом он знает, что Иванов не так хорош, как это в должном порядке представляется реалисту; мучит, конечно, опасение, что если он решится прямо об этом сказать, отважится выставить Иванова в его истинном виде, из-под его пера выйдет не драма, а что-то рыхлое и, может быть, смехотворное. Опасения заставляют извиваться, а извивы порождают творческие муки. Украдкой вносит он в постепенно слагающееся повествование какие-то свои причуды и капризы, попробует дать ход превратным толкованиям, неоправданным прибавлениям, оскорбляющим человеческое достоинство убавлениям, всевозможным искажениям и волюнтаризмам, ухищрениям иррационального толка. Растет, растет этакий декадент, нагловатый модернист, растлевающий постмодернист... В применении к драматической истории кражи землицы он будет, подумал я с горечью, ничем не краше Иванова с Петровым и их возни, и его якобы ни на кого не похожий рассказ, заслуживающий быть заклейменным, приобретет статус примера, как лучше не писать вовсе...